Дж. - [81]

В четыре часа пополудни пехотинцы снова пошли в наступление по нейтральной полосе, сопровождаемые безумным завыванием волынок и пронзительным звуком офицерских свистков. Подкошенные пулеметными очередями, солдаты падали не рядами, а кучно, потому что перед смертью пытались подползти друг к другу. Казалось, что поле сжатой пшеницы само собирается в стога.

Измены Марики не волновали Вольфганга фон Хартмана, потому что половой акт (основной компонент измены), равно как и ощущение смерти, сам по себе чрезвычайно непродолжителен, с той лишь разницей, что смерть можно испытать единожды. В общем, оценивая интрижки супруги, следовало признать, что в них согласие или отказ целиком и полностью зависели не от Марики, а от фон Хартмана. Любовники умоляли Марику о снисхождении, а она, в свою очередь, умоляла о нем супруга. То же относилось и к карточным проигрышам. Марика считала себя невоздержанным, увлекающимся игроком, хотя на самом деле ее траты были вполне осмотрительны. Фон Хартману сообщали обо всех снятиях денег со счета в банке «Кредитанштальт» (где он был одним из директоров). Итак, установленный им контроль во всех областях – и любовной, и финансовой – основывался на одних и тех же принципах. Жена постоянно получала надбавки, но их размер, первоначальный взнос и сумма окончательной выплаты были рассчитаны таким образом, что заставляли ее ожидать большего, хотя ее требования никогда не выходили за пределы его, казалось бы, неисчерпаемых возможностей.

С начала сражения у хребта Оверс-Ридж расстались с жизнью одиннадцать тысяч солдат и около пятисот офицеров. Немногие были убиты наповал. Большинство умирало в страшных мучениях. Впрочем, несмотря на ужас и боль, смерть освобождала солдат от ощущения невозможности выполнения полученного приказа – они послушно поднимались в атаку и погибали.

Вольфганг фон Хартман с неизменной вежливостью принял Дж. после ужина, в гостиной. В торце просторной комнаты возвышался камин в форме греческого храма, облицованный белой плиткой. На стенах висели картины и зеркала в тяжелых рамах. Под зеркалами стояли канделябры со стеклянными абажурами – колпачками размером чуть больше медицинской банки, но с зубчатыми краями. Огоньки отражались в стекле и мерцали, будто рыбья чешуя. Абажур защищал пламя от сквозняков, и оно не колыхалось, как пламя свечей в соборе Домодоссолы. В углах комнаты было сумрачно, но зеркала и стекло создавали впечатление тысячи горящих светильников.

Марика появилась через пять минут после прихода Дж. Она шла, как зверь. Мне трудно описать ее походку, напоминавшую сразу нескольких зверей. Марика фон Хартман выглядела составленной из многих частей, как единорог, но не мифической фигурой, вытканной на шпалере среди цветов и листьев. Иногда казалось, что ее длинные, ширококостные ноги начинаются от плеч – трехсуставные, точно ноги лошади. При ходьбе Марика держала голову неподвижно, закинув ее на крепкой, мускулистой шее, будто олень; легко было представить невидимые разветвленные рога над волосами цвета оленьей шерстки. И все же ступала она неуверенно, покачиваясь из стороны в сторону, и этим напоминала верблюда.

– Очень приятно, что вы пришли нас навестить в первый же день после нашего возвращения.

– По слухам, ваша поездка была долгой и утомительной.

– В этом проклятом городе совершенно нечем заняться. Впрочем, здесь есть вы… Но вы, наверное, скоро уедете.

– Я решил пока не уезжать.

– Мы так редко с вами видимся.

– Если вы не поторопитесь, вас интернируют, – флегматично, беззлобно заметил фон Хартман. – Будем надеяться, что этого не случится.

Обыденность угрозы напомнила Дж. слова доктора Донато: «Вопрос в другом – мечтаем ли мы с вами об одном и том же».

– Можно подумать, ты каждый день говоришь об интернировании, – заметила Марика.

– По-немецки это internieren, – пояснил фон Хартман, глядя на Джи. – Как интернат. Вы учились в Великобритании, вы должны знать, что такое интернат. Школа-пансион. Так что, если вас интернируют, вам это будет привычно.

– Знаете, в интернате меня прозвали Гарибальди.

– Мне совершенно непонятно, почему англичане возвели его в статус легенды. По слухам, в Лондоне Гарибальди встречали огромные толпы. Он был популярнее королевы. Скорее всего, это потому, что англичане обожают первопроходцев – костер в ночи, звездное небо над головой, одиночество. Наверное, они ненавидят свои ужасные города. Мы совсем другие. Все ценности империи Габсбургов, рассудочность и порядок созданы именно в наших городах. А сами города – Вена, Прага, Будапешт! Вы что-нибудь выпьете?

– Ах, я буду ежедневно навещать вас в тюрьме! – воскликнула Марика.

Покачиваясь на длинных ногах, она продемонстрировала, как открывает дверь тюремной камеры. Играла она бессознательно, хотя театр ее утомлял. «Притворство» происходило оттого, что для нее не было различия между мыслью о действии и самим действием; слова, отражающие мысль, немедленно превращались в движения тела.

– Наши города – острова в океане варварства.

– Я помогу вам сбежать, – продолжала Марика. – Вы переоденетесь в мое платье.

– Весьма неразумное предложение, – заметил фон Хартман. – Даже я не смогу оградить тебя от последующего наказания.