Дзэн и голодные птицы - [8]

В традиции буддизма махаяны, к которой относится дзэн, основным следствием озарения в человеческих отношениях есть каруна, или сострадание, которое выражается в парадоксальных, на первый взгляд, последствиях просветления. Вместо того чтобы радоваться этому побегу из феноменального мира страданий, бодхисаттва остается в нем и находит в нем Нирвану. И это происходит не потому, что метафизика отождествляет феноменальный и ноуменальный миры, а потому, что в бодхисаттве развивается сострадательная любовь, которая во всех страждущих в кругу рождения-и-смерти видит Будду, чье просветление доступно каждому из них. Хотя в буддизме есть представление о небесах и аде, они не считаются окончательной реальностью. Фактически было бы полностью неправильным рассматривать Будду как Спасителя, который отправляет своих ревностных последователей в Нирвану, являющуюся своеобразной альтернативой Царствия Небесного. (Однако буддизм Чистой Земли, или амидизм, несомненно, представляет собой религию спасения.)

Едва ли частым повторением можно уменьшить важность следующего: изучая буддизм, человек совершает ошибку, если сосредоточивает внимание на самом учении, или концептуальной философии жизни, и упускает из виду переживание. Ведь в буддизме переживание играет очень важную роль и фактически является его сердцем. В некотором смысле, в христианстве все происходит наоборот, поскольку христианство начинается с откровения. Однако было бы неправильным считать это откровение всего лишь учением или толкованием (откровение Бога во Христе означает намного больше, чем это). И все же о нем сообщают нам с помощью словесных утверждений, в которые человек должен безоговорочно поверить.

Поэтому христианство всегда много заботилось о точности передачи первоначальных утверждений об откровении, о правильности понимания их истинного смысла, о борьбе с ложными интерпретациями и даже предании анафеме их авторов. Иногда эта озабоченность превращалась в наваждение, которому сопутствовало фанатичное стремление неоправданно усложнять анализ теологических концепций.

Эта одержимость формальной стороной религии, вопросами догматики и точности соблюдения ритуалов часто заставляет людей забывать, что сутью католицизма является «живой опыт» единства всех во Христе, — опыт, который выходит далеко за пределы всех концептуальных формулировок. Но в действительности католицизм — это вкушение и переживание вечной жизни: «...мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам, — о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с нами; а наше общение — с Отцем и Сыном Его Иисусом Христом» (1 Иоан. 1, 2–3). Очень часто католик считал себя обязанным ограничиться формальной, «правильной» верой, которая выражается в высокоморальном поведении. При этом он не мог сполна войти в жизнь надежды и любви, которая свершается в единении с невидимым Богом «во Христе и в Духе» и позволяет сполна приобщиться к Божественной Природе (Еф. 2, 18; 2 Пет. 1, 4; Кол. 1, 9–17; 1 Иоан. 4,12).

Мы надеемся, что Второй Ватиканский собор положил конец этой навязчивой тенденции в католической теологии. Однако факт остается фактом: для христианства, религии Слова, понимание утверждений, которые выражают откровение Бога, всегда является основной задачей. Христианское переживание является результатом этого понимания, его развитием и углублением.

В то же время христианский опыт сильно обусловлен идеей откровения, которую должен принять и исповедовать каждый христианин. Так, если откровение считается системой истинных высказываний о Боге и объяснением того, как возникла вселенная, что, в конце концов, случится с ней, в чем смысл христианской жизни, каковы ее моральные нормы, что считается добродетелью и так далее, — тогда христианство фактически сводится к религиозной философии и системе воззрений на мир, которая поддерживается более или менее сложными ритуалами, моральной дисциплиной и строгим соблюдением Закона. В таких теологических условиях переживание внутреннего смысла христианского откровения неизбежно будет искаженным и неправильным. Чем будет такое переживание? Оно будет не столько живым осознанием присутствия Бога в мире и в человеке через тайну Христа, сколько безопасностью, которая продиктована чувством собственной правоты, — уверенностью в том, что человеку гарантировано абстрактное спасение, что человек разделяет правильные мнения о сотворенном мире и цели существования этого мира и что поведение человека заслуживает воздаяния в будущей жизни. Или, возможно, поскольку этого уровня уверенности удается достичь лишь немногим, христианский опыт — это опыт беспокойного ожидания, опыт борьбы, которая сопровождается постоянными сомнениями в правильности полученных ответов, постоянным болезненным стремлением удовлетворить требованиям морали и закона, страстной приверженностью таинствам, которые призваны помогать слабым — тем, кто падает, поднимается и снова падает.

Это, конечно, жалкая карикатура на то, что должно быть подлинным христианским переживанием, карикатура, основанная на искажении подлинного смысла христианского откровения. Однако именно такое впечатление не-христиане зачастую получают, глядя на христианство извне. Поэтому, когда человек начинает сравнивать чистый дзэнский опыт с этим ущербным и искаженным представлением о христианском опыте, у него создается столь же бессмысленное и обманчивое впечатление, как если бы он сравнивал высшие проявления христианской философии и теологии с мифами и поверьями недалеких буддистов.