Дзен и фехтование - [35]

Иногда мне кажется, что-то же происходит и с мастером-кукольником, когда он всецело поглощен своей работой. Он тогда тоже не проводит различия между собой и куклой, которую держит. Игра тогда в действительности становится искусством, когда художник забывает о себе и погружается в состояние пустоты. Некоторым кажется, что все-таки фехтование дело совсем иное, потому что перед ним живой человек, который только и ждет момента, чтобы нанести удар, но я так не думаю. По-моему, если фехтовальщик и кукольник пережили состояние идентификации, единства, то большого значения не имеет, с чем они работают.

Когда единство осознано, я, как фехтовальщик, не вижу перед собой никакого противника, который пытается меня ударить. Я сливаюсь с противником, каждое его движение, каждую его мысль я слушаю, как свои. Я интуитивно, бессознательно знаю, как его ударить. Это все так естественно“.

Мастер Такэно верно описывает ум фехтовальщика, когда он встречается с противником. Пока он сознает, что стоит перед противником и старается правильно использовать технику, которой научился, — он еще не совершенный фехтовальщик. Он должен забыть, что у него есть тело, называемое Такэно, и что тело его держит меч, и что он противостоит другому отдельному телу. Во время поединка у него нет ни тела, ни меча. Это, однако, не значит, что все совершенно исчезло, потому что некто действует, активно передвигается, мыслит. Это некто — господин Такэно и другие фехтовальщики. Такой ум даоские и буддийские философы называют следующими именами: изначальный ум (хонсин), или ум младенца (акаго но кокоро), истинный или совершенный человек (синдзин), изначальное лицо (хонрай мо мэммоку).

Эта чудесная „несуществующая“ сущность „думает и действует“, не думая и не действуя. Согласно господину Такэно, оно воспринимает все мысли, которые рождаются в уме противника, как свои собственные и „он“ действует адекватно. „Он“ в этом случае не он, но и не „не-он“. Когда этот „не-он“ падает, он не знает, кто упал — „он“ или „не-он“. Когда все конечно, „изначальный ум“ возвращается обратно к самому себе, т. е. к своему собственному сознанию. Это есть пробуждение „одной мысли“, т. е. отделение света от тьмы (итинен), субъекта от объекта, возникновение двойственного мира. Ашвагхоша, автор „Пробуждения веры“, называет это „внезапным пробуждением мысли“. Это та ситуация, в которой господин Тадзима или Такэно обнаруживают себя стоящими перед поверженным, так называемым „врагом“.

Стихотворение Эмерсона „Брама“ хорошо иллюстрирует психологию совершенного фехтовальщика:

Если кровавый убийца думает, что он убивает,

Или убитый думает, что убит,

Они не знают неуловимых путей.

Я сохраняюсь и ухожу, и возвращаюсь опять.

Далекий или забытый для меня близок,

Тень и солнечный свет — одно,

Исчезнувшие боги ко мне приближаются,

И одно для меня хула и слава.

Болезнью заплатят те, кто меня упускает,

Когда мною летят, я сами крылья,

Я сомневающийся и сомнение,

И я гимн, что поют брамины.

Могучие боги тоскуют о моем прибежище,

И тоскует напрасно священное Семь,

Но и ты, смиренно любящий добро!

Найди меня и вернись на небо.

Господь творит мир, и Он же восклицает: „Это хорошо“. Господь не совершил ни моральных, ни аморальных поступков. Это просто „благо добра“. Эту „благость“ вещей японский дзен и синто называют соно-мама.

Заслуживает интереса следующий перефразированный пассаж из Чжуан-Цзы „Понимающий сущность жизни“:

Сунь Изгой пришел к воротам учителя Бяня Счастливого и, смущенно вздыхая, сказал:

— Я, Изгой, жил в селении, и не случалось, чтобы меня называли ленивым, чтобы в опасный момент называли трусом. Но вот на полях не было урожая, а на службе царю я не встретил удачи. Меня изгнали из селения и из области. Но в чем мое преступление? О, небо! За что досталась судьба изгоя?!

— Разве ты не знаешь о поведении настоящего человека? — сказал Бянь Счастливый. — Он забывает о своей смелости, забывает о зрении и слухе, бесцельно блуждает за пределами мирской пыли в беспредельном, не занимаясь делами. Это называется действовать, но не настаивать; быть старшим, но не управлять. А ты ныне приукрашиваешь свои познания, чтобы удивить невежд, очищаешься сам, чтобы осветить грязь других: сверкаешь, будто поднимаешь солнце и луну. Ведь в сравнении со многими, слепыми, глухими и хромыми, безвременно погибшими — ты, обрел крепость своего тела, всех его девяти отверстий. Это уже счастье! Зачем же попусту ропщешь на небо? Уходи!»

Следует заметить, что японские фехтовальщики никогда не думают о защите, а только о нападении. И особенно ясно писал об этом Одагири Итиун, который наставлял своих учеников встречать противника с мыслью об ай-ути, т. е. взаимном убийстве. Это тактика нападения, а не защиты, характерна для японцев. Может быть с этим связано то, что японцы держат меч двумя руками, ничего для защиты не оставляя. Не знаю, с какого времени японским мечом пользуются именно так. У него длинная ручка, чтобы браться двумя руками и наносить удар со всей силой, который есть у человека.

Всегда нападать, быть в едином стремлении поразить противника, не взирая ни на какие обстоятельства, забыв о собственной безопасности, ни секунды не думая о страхе и смерти. Если такая мысль возникает хоть на мгновение, тогда инстинкт самосохранения вмешается в устремления человека. Единство будет нарушено, и это приведет к плачевным результатам. Проблема смерти должна с самого начала быть проблемой. Только бесстрашие, как говорит Дзягю Тадзима-но-ками, может помочь воину выйти из схватки живым. Когда фехтовальщик встал перед противником и поднял меч, он должен отождествлять себя со своим мечом и дать ему действовать по его воле. С психологической точки зрения здесь меч символизирует неосознаваемое в фехтовальщике. В этом случае он двигается, как автомат. Он больше не он. Он отдается тому течению, тому влиянию, которое вне его обычной жизни, но на самом деле это его собственное, глубоко похороненное в нем бессознательное, чье присутствие он раньше не осознавал. Но мы должны помнить, что совсем нелегко осознать это состояние ума, что для этого необходимо пройти суровую дисциплину, нравственную и духовную. Как говорит Итиун, совершенный фехтовальщик должен быть и совершенным человеком, он должен быть величайшим не только в своей профессии, но и везде. Настоящий фехтовальщик не должен думать о том, как бы ему продемонстрировать свое искусство убивать. Стычка Умэдзу с Тода Сэйгэном дает нампрекрасный пример печальной судьбы, которая ожидает несовершенную личность, и показывает, что меч — это символ духовности, а не орудие слепого убийства.