Дюма - [59]

С 16 сентября по 4 октября он был в Мессине и там написал пьесу «Капитан Поль» об адмирале Поле Джонсе, герое Войны за независимость США, отчасти по мотивам романа Купера «Лоцман». Распрощался с Унгер и поехал на Сицилию. Катанья, Сиракузы, нищий остров Пантеллерия («Настоящий голод — с криками страдания, хрипами непрерывной агонии; голод втрое ускоряет старение девушек, в возрасте, когда женщина еще нравится, сицилианка уже развалина»), потом приплыл на Джиргенти и оттуда направился пешком в Палермо с проводником-бандитом: на Сицилии все были нищие или бандиты. «В странах, подобных Испании и Италии, где плохо организованное общество не дает подняться тому, кто рожден внизу… ум оборачивается бедой для человека низкого происхождения; он пытается вырваться из рамок, которыми судьба ограничила его жизнь, видит источник света, которого ему не суждено достигнуть, и, начав свой путь с надеждой, кончает его с проклятием на устах. Он восстает против общества… и сам возводит себя в ранг защитника слабых и врага сильных. Вот почему испанский и итальянский бандит окружен ореолом поэзии и народной любовью: почти всегда в основе того, что он сбился с пути, лежит какая-нибудь несправедливость». Еще в Париже композитор Беллини сказал ему, что хочет писать оперу «Паскаль Бруно» о знаменитом сицилийском бандите, нужно либретто; Дюма посетил дом Бруно, вернулся в Палермо, засел за либретто и повесть о разбойнике; услышал, что филантроп Пизани организовал психиатрическую лечебницу, где больных не держат в цепях, а занимаются с ними музыкой и чтением, побывал там, написал очерк. Где бы он ни был, он не пропускал ни одного сумасшедшего дома, ни одной тюрьмы: страдание было его главной, если не единственной, темой.

«Сперонара» доставила его в Неаполь к Иде 6 ноября, а 20-го он был арестован как проживающий по подложным документам и депортирован в Рим; между этими делами он написал маленький шедевр «Корриколо» (название дорожной повозки): «В середину садится толстый монах, образуя центр человеческой общности, влекомой корриколо, подобно круговоротам из душ людских, которые видел Данте в круге первом. На одном колене он держит какую-нибудь свеженькую кормилицу, а на другом хорошенькую крестьяночку; по обе стороны от монаха, между колесами и кузовом, располагаются мужья этих дам… наконец, под осью экипажа, между колесами, в сетке с большими ячейками, раскачивающейся из стороны в сторону и снизу вверх, копошится нечто бесформенное, которое смеется, плачет, стонет, вопит, поет, зубоскалит и которое невозможно даже различить в пыли от лошадиных копыт: это трое-четверо детей, неизвестно кому принадлежащих, неизвестно куда направляющихся, неизвестно чем живущих, оказавшихся там неизвестно как и неизвестно почему там остающихся». В Риме заинтересовался раскопками Помпей и Геркуланума, собирал материалы о Нероне и Калигуле — пригодится; съездил в тюрьму в Чивитавеккья и, наконец, попросил аудиенции у папы Григория XVI («о котором говорили: вино и женщины его Евангелие, его скипетр — топор палача»).

Удивительно, но папа его принял (помог его секретарь Огюст де Таллене). Как писал Дюма в «Корриколо», он неуклюже поцеловал папе руку, не знал, как себя вести, покушался и на ногу, папа ногу отдернул, но, кажется, был польщен. Говорили о Шатобриане, папа сказал, что драматург должен писать о нравственном, спросил, о чем хочет писать гость, тот ответил, что о Калигуле и гонениях на христиан, папа одобрил. Но на следующий день, когда Дюма собирался в Венецию, пришла полиция и заявила, что он член «Польского комитета» и пишет революционные пьесы («Сын эмигранта»). Пьесу он признал, комитет отрицал, но его все равно выслали. В конце 1835 года он вернулся во Францию с либретто для Беллини и узнал, что тот умер, а также обнаружил массу сюрпризов от «взбесившегося принтера». Новый пакет законов был принят в сентябре, после покушения Фиески, под ударом — печать. Отныне воспрещалось: 1) оскорблять короля; 2) возбуждать ненависть или презрение к королю; 3) возбуждать ненависть или презрение к правительству; 4) побуждать к восстанию; 5) совершать нападки на основы государственного строя; 6) называть себя республиканцем; 7) выражать пожелание или надежду на низвержение существующего строя; 8) публиковать списки присяжных; 9) печатать отчеты о политических процессах; 10) объявлять краудфандинг для уплаты штрафов по политическим обвинениям. Все эти преступления переводились в ранг покушений на госбезопасность и подлежали рассмотрению не в суде присяжных, а в палате пэров либо спецсудах, учреждаемых министром юстиции; говорить на суде подсудимые не имели права. Кара — от 5 до 20 лет или штраф от 10 до 50 тысяч франков. Для рисунков, карикатур и пьес восстанавливалась предварительная цензура. Чтобы не открывались новые газеты, был повышен залог (уставной капитал); если редактор сидит в тюрьме — а по новым законам все редакторы должны были все время сидеть в тюрьме, — газета не может выходить. Министр юстиции был откровенен: «Мы хотим свободы печати, но не допускаем критики ни особы короля, ни династии, ни монархии… Нам скажут, что суровостью наказаний мы хотим убить печать. Нужно отличать монархически-конституционную прессу, оппозиционную или нет, от республиканской, карлистской или отстаивающей всякий государственный режим, кроме нашего. Эту последнюю мы ни в каком случае не намерены терпеть». Гизо еще откровеннее: «Всеобщее и предупредительное устрашение — такова главная цель законов…» Заодно изменили закон о присяжных: они потеряли право (дарованное им в 1832 году) самостоятельно признавать смягчающие обстоятельства, а для обвинения теперь требовалось не две трети, а большинство голосов. Хлеще Реставрации — недоставало лишь закона о святотатстве. И это, подумать только, происходит в XIX веке!