Дюма - [54]

В сентябре он перевел сына, которого на несколько месяцев забрал из пансиона Вотье и с которым Белль отказывалась справляться (ее письмо Дюма: «В твое отсутствие никто не может с ним сладить… Не помогают ни просьбы, ни угрозы… Ты ставишь между собой и сыном женщину, которая все свои силы направляет на то, чтобы вытеснить тебя из его сердца. И придет время, когда ребенок, исполненный любви к матери, скажет тебе: „Ты разлучил меня с матерью, ты был жесток к ней“. Вот чему его будут учить…»), в коллеж Сен-Виктор, которым руководил его соавтор Проспер Губо. На деньги Лаффита (банкир-идеалист не унимался, пытаясь сделать что-нибудь хорошее, но Дюма его почему-то невзлюбил) Губо создал престижное заведение, выпускники поступали в Сорбонну или лицей Бурбонов (ныне Кондорсе). Но там был жесткий порядок: жить в общежитии, домой (даром что до дома полчаса) — лишь на каникулы. Решили, что дисциплина пойдет мальчишке на пользу, — а он хотел к матери…

А отец поехал развеяться к знакомой семье Перье на охоту, потом — в Авиньон и Гренобль, оттуда писал художнику Полю Юэ, что собирается в Алжир. Работал без выходных, в карете, в поезде, в гостинице, работал вечером, если из-за охоты или экскурсии не выполнил норму днем: заканчивал «Швейцарию». В Алжир не собрался, в октябре вернулся в Париж и прочел манифест, который «Лига прав человека» опубликовала в «Трибуне»: нужна социалистическая республика с абсолютной властью государства, национализированной и плановой промышленностью. «Добиться этого они хотели восстанием. Глупо». Он разошелся с Белль, оставив за ней квартиру на улице Сен-Лазар (их дочь так и жила у кормилицы), сам поселился в гостинице, Ида жила отдельно. Почему не вместе? Предположительно, в тот период он наконец вступил в связь с незаурядной женщиной.

Влюбленность в Мари Дорваль была безответна — «останемся друзьями», «Вы мой милый песик», но теперь в жизни актрисы была сложная ситуация: брак с драматургом Мерлем развалился, с де Виньи отношения тяжелые, Арель не подписал с ней контракт. Она уехала на гастроли в провинцию: Руан (20 августа — 8 сентября), Камбре и Аррас (14 сентября — 7 октября), Гавр (21 октября — 6 ноября), снова Руан (23 декабря — 16 января 1834 года). В каком-то из этих городов она поссорилась с де Виньи, и Дюма приехал к ней — утешить: он вел переговоры с Тьером, который попросил поставить что-нибудь современное в дышавшем на ладан Французском театре, предложил «Антони» и настоял, чтобы Дорваль там играла. В письме актеру Бокажу он похвастал, что Дорваль стала его любовницей. Об этом болтали, но подтвердился факт только в XX веке, когда были опубликованы письма Дорваль. Возможно, у него были на нее далеко идущие планы: женщина, за которой ему пришлось бы тянуться, талантом не уступавшая ему. Все могло быть серьезно…

Вышла из печати «Галлия и Франция», критик Сен-Мишель в «Парижском обозрении» хвалил, остальные назвали компиляцией из Шатобриана и Тьери. Шатобриан ничего не сказал, а Тьери поздравил автора и написал Бюло, что в работе видны «смелость, горячность, поэзия и большой интеллект», но критиков это не смутило. Самую разносную статью напечатал 26 октября в «Литературной Европе» Гранье де Кассаньяк: читается неплохо, но это чистый плагиат, так работать нельзя. 1 ноября — другая статья Кассаньяка в газете «Дебаты»: автор противопоставлял Дюма Гюго (он был протеже Гюго) и писал, что пьесы Дюма были плагиатом с Шиллера, Лопе де Веги и Скотта. Знакомые сказали, что статья написана с ведома Гюго. Дюма — Гюго: «Сегодня мне принесли статью, я смог ее прочесть и должен признать, что не представляю, чтобы при той дружбе, которая связывает Вас с г-ном Бертеном (владельцем газеты. — М. Ч.), Вам не показали статью, где речь идет обо мне… Что я могу сказать Вам, друг мой, кроме того, что никогда не допустил бы… чтобы в газете, где бы я пользовался таким же влиянием, как Вы, — в „Дебатах“, вышла статья, направленная против человека, которого я назвал бы не соперником, но другом». Гюго ответил: статью читал, но дурного в ней не видит, за критику надо благодарить, а не обижаться, и он готов объясниться при встрече. Встреча не состоялась, а Гюго без спросу опубликовал письмо Дюма. Сент-Бёв записывал 17 ноября: «Дюма и Гюго навек поссорились, и хуже всего в этом скандале то, что теряется уважение к поэтам». Большинство коллег были на стороне Дюма: де Виньи писал, что Гюго просто «мочит» конкурента. Ссора имела отклик в самых верхах, Тьер пытался помирить драматургов, чтобы они занялись реанимацией Французского театра, но не вышло.

Ничего не вышло и из связи с Дорваль. Она с раскаянием написала Виньи о своем «падении», Дюма писала, что сожалеет. «Иметь такую тайну, какая появилась между нами, чудовищно! Я отдалась Вам, теперь я не могу Вам писать… Меня утешает лишь то, что Ваша дружба куда больше Вашей любви. Поверьте, Вы относитесь ко мне именно как к другу…» Он сдался Иде и 5 декабря въехал в квартиру, которую та меблировала по своем вкусу (рюшечки, всё под «леопарда») на улице Бле, 30. Взял в помощь Рускони еще «секретаря», Фонтена, этот бездельник пять лет будет его обирать. От Дорваль переезд скрыл — не мог сделать решительный шаг, писал ей, что хочет приехать к ней в Руан. Она согласилась на «последнюю встречу». До сына опять руки не доходили. Ребенок устроен, школа хорошая, чего еще? А ребенку было плохо. Много лет спустя в романе «Дело Клемансо» Дюма-младший описал свои страдания. Матери нескольких учеников были клиентками Катрин, от них узнали, что она не замужем, а он незаконнорожденный. Из письма другу: «Мальчишки оскорбляли меня, радуясь случаю унизить имя, которое прославил мой отец, унизить, пользуясь тем, что моя мать не имела счастья его носить… Один считал себя вправе попрекать меня бедностью, потому что был богат, другой — тем, что моей матери приходится работать, потому что его мать бездельничала, третий — тем, что я сын швеи, потому что сам был благородного происхождения; четвертый — тем, что у меня нет отца, возможно, потому что у него их было два… Этот кошмар, который я описал в „Деле Клемансо“ и о котором не говорил матери, чтобы не причинять ей страдания, длился пять или шесть лет. Я чуть от этого не умер. Я не рос. Я слабел; у меня не было желания ни учиться, ни играть. Я замкнулся в себе…»