Дюма - [51]

За три дня в замке он начитался французских газет: сформировано новое правительство, председатель — Никола де Сульт; Тьер — чудны дела твои, Господи! — министр внутренних дел. Завершались процессы по «делу 6 июня»: ко всеобщему изумлению, было вынесено 82 обвинительных приговора, семь — смертных (во Франции за политику не казнили с времен Людовика XVIII). «Я шел, видя перед собой кровавые сцены июля, слыша крики и выстрелы, шел, как тяжелобольной, поднявшийся с постели и бредущий в бреду в сопровождении призраков смерти». Он описал два самых громких приговора: Лепаж, 24-летний грузчик, приговорен к казни за «подстрекательство», хотя он едва мог связать два слова; Кюни, тридцатилетнего повара, казнят, так как полицейский сказал, будто он в него выстрелил. (Луи Филипп не был маньяком: он заменил казни тюремными сроками, некоторые, правда, в тюрьме умерли, но кто-то дожил и до помилования.) В то же время Жан Батист Пейрон, человек с флагом, вместо которого чуть не казнили Жоффруа, был признан невменяемым и получил месяц тюрьмы. Если невменяемый, за что же месяц? Наверное, полицейский провокатор. А главная часть процесса еще идет — судят бойцов баррикады Сен-Мерри, министр юстиции Феликс Барт, в 1830-м бегавший по баррикадам адвокат-правозащитник, требует смерти повстанцам. «Революцию 1830 года сделали те самые люди, которые двумя годами позже будут убиты. Их стали называть иначе, потому что они не изменили принципам; были героями, стали мятежниками. Только предатели всех мастей ни при какой власти мятежниками не бывают».

Новых арестов не было, «креативный класс» никто не трогал, Дюма решил возвращаться. Нужен заработок. «Муж вдовы» во Французском театре идет отлично, но «Сын эмигранта», поставленный 28 августа в «Порт-Сен-Мартене», снят после первого представления, газеты ругают Ареля и автора за «несвоевременную постановку»; кровавые сцены, «Марсельезу» поют, разве можно в такие-то дни! Он приехал в Париж 20 октября и сразу попал на процесс Сен-Мерри. 22 обвиняемых утверждали, что полиция загнала их в ловушку и они были вынуждены отстреливаться, но один, Шарль Жанно, заявил, что шел на баррикаду сознательно, как и два года назад, когда правительство спровоцировало войну против народа. Адвокаты хорошо поработали, подняли шум, 15 человек оправдали, Жанно и еще семеро получили сроки; Жанно умер от туберкулеза в 1837 году. 6 ноября в Нанте взяли герцогиню Беррийскую, восхваляли за это Тьера, а 22-го он (автор революционных прокламаций, участник переворота, интеллигент-либерал) запретил пьесу Гюго «Король забавляется» (намеки!) и объявил о возвращении цензуры. Гюго подал в суд, Дюма на процессе не был (отношения между ними испортились из-за ссоры Иды Ферье с подругой Гюго Жюльеттой Друэ), но речь коллеги воспроизвел в мемуарах. «Мы находимся в одном из тех периодов общей усталости, когда в обществе становятся возможными все виды деспотизма… одни измотаны, другие бежали, многим требуется передышка… в обществе разливается странный страх перед всем, что движется, говорит и думает… правительство извлекает незаслуженную выгоду из этой передышки, этого страха перед новыми революциями… Если этот дикий закон будет принят, у нас отнимут все права. Сегодня суд отнимет мою свободу поэта; завтра жандармы отнимут мою свободу гражданина; сегодня они затыкают мне рот, а завтра они поставят меня по стойке смирно; сегодня осадное положение введут в литературе, завтра — в обществе… Но было бы ошибкой думать, что люди стали безразличны к свободе, — они просто устали. И однажды всем беззакониям будет предъявлен счет…»

Гюго проиграл процесс. Но суды присяжных порой решали дело в пользу свободы слова. Дюма вспоминает процесс газеты «Корсар», «которая написала о 6 июня с нашей точки зрения и была обвинена в призывах к восстанию»; главного редактора оправдали, а несколько дней спустя по аналогичному обвинению оправдали газету «Трибуна». Зато в очередной раз отправили под суд «Общество друзей народа», все по той же 291-й статье — больше двадцати не собираться, за нарушение — от трех месяцев до двух лет. Обвиняемые заявили, что их 19, присяжные сочли, что их было больше двадцати и собирались они незаконно, и… оправдали. («Общество» распалось на ряд организаций, самой влиятельной стала «Лига прав человека»: Араго, Луи Блан, Бланки, Кавеньяк и восходящая звезда политической адвокатуры Александр Ледрю-Роллен.)

Дюма читал отчеты о процессах, сам на них ходил редко. «Люди стали больны от политики и я тоже…» Карьера шла под откос, друзья ругали за «Сына эмигранта». «Как будто я написал что-то непристойное… газеты меня уничтожили… директора театров меня не узнавали при встрече… Я решил на время бросить театр. Кроме того, я хотел закончить „Галлию и Францию“. Я был профаном в истории, я хотел изучать историю, чтобы учить других, но больше учился сам… но таким образом я получил преимущество: я двигался по истории случайно, как человек, заблудившийся в лесу: он потерялся, да, но он натыкается на неизвестные вещи, пропасти, куда никто не спускался, и горы, которые никто не измерил…» От нашествия Аттилы до Наполеона все безумно интересно, и так мало из этого интересного знает публика, не читавшая труды историков: «Я понял, что должен сделать для Франции то, что Вальтер Скотт сделал для Шотландии: красочное, живописное и драматическое описание…» Он опубликовал отрывки в «Обозрении двух миров» в конце 1832 года — они прошли незамеченными, друзья смеялись над его замыслом, и он отвлекся на «Швейцарию». В начале 1833-го ездил на охоту в имение поэта-сатирика Огюста Бартелеми, вернулся — начала публиковаться «Швейцария», приняли ее мило, и газеты перестали его ругать. Вообще всем было не до него: из-за герцогини Беррийской «Париж превратился в водоворот страстей».