Дым - [20]

Наверное, есть вещи, которые нужно увидеть самому. И дело не в том, хочешь ты верить или нет; даже дружба тут не поможет. Ты просто не в силах поверить. «Люди — одинокие создания, — говорила мать. — Наша жизнь протекает у нас в голове».

И когда я рассказываю ему то, что видел я, — настолько правдиво, насколько могу, хотя у меня сводит живот и я непрестанно плююсь дымом, — Чарли хочет знать только, все ли у меня хорошо. Конечно нет, но ведь речь не об этом. Чарли видел, как мимо него прошел ангел. А я, похоже, видел дьявола. Теперь у нас всегда все будет плохо.

Вот что я рассказываю Чарли. Когда пошел дым — ее дым, той женщины, убийцы, — я стал проталкиваться ближе к помосту. Меня влекло туда такое соображение: если Ренфрю прав, если в моих внутренностях, в моем сердце, в моем мозгу разрастается рак порока, значит она — то, чем я стану. Она — моя судьба, мое родовое наследство. Поэтому мне нужно было посмотреть ей в глаза. И отыскать в них признаки родства или что-то еще. Кроме того, у ее дыма был такой привкус… я и раньше чувствовал его, но так отчетливо — никогда. Он был приятным. Горьким, само собой, обжигающим легкие, как огонь, и все-таки приятным — должно быть, так же, как спиртное для пьяницы. Притягательным. Итак, я двинулся к помосту. Пришлось раздать немало тумаков, в ответ я получил столько же, все руки покрылись синяками, но я шел вперед.

Вокруг виселицы было около ярда свободного пространства: там стояло лишь несколько человек, да и те пытались пристать к толпе. И понятно почему: все хотели подобраться поближе — увидеть, как сдавлена ее шея, как вывалился язык, — но если окажешься слишком близко, тебя прижмут к помосту. По сути, это большой деревянный короб высотой с человека, квадратный, обитый огромным куском полотна не то темно-коричневого, не то черного цвета. И там, придавленный к дощатой стенке, ты ничего не увидишь. Даже дыма там было меньше, он проплывал над головой.

Итак, я тоже попробовал снова влиться в толпу — бросился в нее напролом, с разбега. И получил коленом в живот так, что во рту у меня смешались сажа и желудочный сок, в глазах потемнело, и я упал в грязь все на той же полосе ничейной земли, около помоста. Пытаясь встать на ноги, я оперся о стенку и тогда заметил, что под тканью она не сплошная, а с просветами, как забор. И тут же вспыхнула злая мысль, что именно сюда, внутрь помоста, открывается люк, тот, через который провалится женщина. И — больно говорить о таком, это дым, это все дым, хотя, может, и нет, — я захотел увидеть это, увидеть ее, пусть только ноги, увидеть, как они бьются, пока из нее уходит жизнь, увидеть ее отекшее лицо, когда, умерев, она упадет в люк.

И пока толпа ревела в густом дыму, таком черном, что едва можно было разглядеть небо, я водил пальцами по стене помоста, нащупывая под полотнищем щель, достаточно широкую, чтобы пролезть сквозь нее. Я нашел ее у самого низа, лег плашмя на живот (как червяк, подумал я тогда, как жалкий, мерзкий червяк), выдрал два гвоздя из тех, которыми прибили ткань, и проскользнул внутрь.

Единственным источником света было отверстие люка, но я сразу понял, что опоздал. На земле уже лежало тело. Конец перерезанной веревки торчал над горлом женщины, словно рукоятка кинжала. Ее дым уже иссяк. Она лежала лицом вниз, раскинув ноги. Балахон покрывала толстая корка сажи, которая потрескалась, как глазурь на торте.

Корка потрескалась не сама по себе. Там кто-то был: он присел возле тела, спиной ко мне. С бритвой в руках. Этот человек разрезал балахон двумя быстрыми движениями. Обнаженное тело казалось одетым — на нем тоже был слой сажи. Человек — в костюме и мешковатом твидовом пальто, грязном и штопаном, — извлек из кармана банку, приземистую, с широким горлом, из темного, как у аптечной склянки, стекла. Потом он снова нагнулся над телом, держа бритву в руках, и принялся отскребать сажу трехдюймовым лезвием.

Но не отовсюду. Он точно знал, чего хотел. Начал с лица — расцепил челюсти женщины, широко раскрыл ей рот, потом пальцами в перчатке вытащил язык, будто собирался отрезать его, но всего лишь стал водить лезвием по нижней его стороне, удаляя осевшую там сажу, скорее жидкую, чем порошкообразную, и перекладывая ее в банку. Выглядело это так, будто он счищал джем с ножа о край посуды. Звук стали, скребущей по стеклу, был громче рева толпы снаружи.

Я безмолвно наблюдал за этим, притаившись у стены, боясь не ножа, а этого человека, который держал своими пальцами язык мертвой женщины. Он собрал сажу еще в двух местах — из обеих подмышек, а затем (тут я отвернулся; хоть в моих легких и в мозгу хозяйничает лондонский дым, все равно я отвернулся, не в силах вынести этого — слишком стыдно) из расщелины между бедер. Он снова и снова скреб лезвием о край банки и наконец плотно навинтил крышку. Все это заняло несколько минут. Он ни разу не оглянулся, работая методично и точно, ровно с той скоростью, которой требовала задача, и со сноровкой, говорившей о большом опыте.

Вдруг в нашем убежище, в этом склепе под лондонской виселицей, потемнело. В проеме люка появились голова и грудь палача — это он, нагнувшись, перекрыл поток света. Не прозвучало ни слова, однако я увидел, как человек возле тела кивнул и убрал в карман банку со своей добычей. Палач тут же выпрямился и рявкнул, обращаясь к стражникам, чтобы те достали труп.