Маша крепко охватила девушку и сама заплакала ей в вылинявшую розу.
— Да-с, так-с, — проговорил Иван Сергеевич, сильно почесал затылок и пошел к себе.
На столе, в кабинете, на промокательной бумаге лежали жирно исписанные листки. «Мука тысячи поколений в моем мозгу, о страдание, проклинаю и благословляю тебя» и т. д., - прочел Иван Сергеевич, поморщился и вычеркнул фразу секретаря управы.
К вечеру была вычеркнута половина рассказа. Приходила Маша, попросила дать прочесть. Иван Сергеевич шагал по ковру, не отводя глаз от озабоченного лица читающей Маши. Вдруг она улыбнулась. Он перебил:
— Что? Что? Хорошо? Смешно?
— Нет, — ответила Маша, — я не о том: Фелицата, как только легла на постель, так и заснула, точно ребенок.
— Значит, рассказ тебе не нравится?
— Почему? Страшно нравится.
— Если бы очень нравился, то увлек и ты бы забыла эту твою Фелицату.
— Прости, я хорошенько сосредоточусь, — ответила Маша и, наморщив брови, снова стала перечитывать историю секретаря. Затем Иван Сергеевич объяснил тему, волновался, даже возгордился один раз, оттолкнул Машу от стола и снова черкал. До срока сдачи рассказа осталось часа три.
Фелицата продолжала спать. Маша ходила от ее комнаты до кабинета на цыпочках. Кухарка узнала, оказывается, подробности: Фелицату видели с бритым мужчиной на автомобиле: раз — на Арбате, другой раз — на Тверской-Ямской.
— Ну, ясное дело, влюбилась в тенора, а он послал ее к черту, огрызнулся Иван Сергеевич, — ради бога, отстаньте наконец от меня с Фелицатой!
Поздно вечером Фелицата проснулась; Маша принесла ей чай и кофточки. Иван Сергеевич, заглянув случайно в сундучную комнату, услыхал, как девушка говорила:
— Никакого романа у меня нет, — тетенька напрасно болтает, а спать мне все равно где, — хоть на лестнице. Я занята искусством и ничего не могу замечать.
Маша сидела на сундуке, напротив, смотрела круглыми глазами Фелицате в рот.
— Вы спрашиваете, отчего такой жалкий дневник пишу? Оттого, что меня сейчас никто понять не может. Для вас я из горничных выбилась, хоть и жалеете, а кухарка ругает шлюхой. Не знаю, что обиднее для моего самолюбия. Один военный сказал, что у меня — артистическая душа и я жрица прекрасного. Я желаю совсем от людей уединиться. С голода не помру, выбьюсь.
Маша сейчас же перебила:
— Ну, а тот? Он, с кем вас в автомобиле видели?
Фелицата дернула плечами, подняла брови, и только бисквит упал из ее пальцев на помятую юбку.
Больше Маша ничего от Фелицаты не добилась. Часам к двенадцати девушка забеспокоилась и ушла, не взяв ни денег, ни кофточек, сказала только на все уговоры:
— Благодарю-с. Как-нибудь еще зайду, — поболтаем.
С балкона видели, как Фелицата брела по тротуару, остановилась у фонаря, опустив голову; постояла недолго и затем скрылась за углом.
Фелицатины разговоры принесли Ивану Сергеевичу явный вред. Ему казалось, что рассказ точно песок, сыплющийся сквозь пальцы, уменьшается и тает. Без пяти двенадцать он с глубоким негодованием поднялся с кресла, сказал «кончено» и швырнул рукопись в корзинку. Затем, войдя к жене, проговорил ледяным голосом:
— Маша, дело в том, — что надо это наконец понять: я бездарен. Молчи! Поди звони сама в редакцию, — рассказа не будет.
Под утро Ивану Сергеевичу снилось, что будто сидит он у стола и пишет, а из головы его валит клубами черный, густой дым.
