Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке - [311]

И. Сельский пишет, что, несмотря на строжайшие распоряжения екатерининского генерал-губернатора Вяземского, «в ответах Иркутской губернской канцелярии прямо объяснялось, что не найдены многие ссыльные потому именно, что люди эти были присланы без обозначения их фамилий, а где они находятся и живы ли, о том узнать нет никакой возможности» (655, 10).

Вместо заключения

Тема, которой посвящена эта книга, не является ни центральной, ни спорной в русской истории, вокруг нее не ломают копья поколения историков. И все-таки эта тема кажется мне очень важной, ибо история политического сыска — составная часть истории России, а сам политический сыск — один из важнейших институтов власти в Российском государстве, ужас целых поколений русских (да и нерусских) людей на протяжении пятисот лет русской истории.

Многое в данной теме осталось для меня неясным. В первую очередь это касается начального этапа развития политического сыска. И хотя я делал довольно часто необходимые экскурсы в предшествующую Петру Великому историческую эпоху, но все-таки наверняка сказать, когда ЭТО началось, мы не можем. Достаточно точно мы можем лишь утверждать, что в начале XVII в. сыск уже «состоялся», что очень хорошо видно из дела Павла Хмелевского, начатого в 1614 г. Доносы, внезапные аресты, изъятие поличного, дешифровка писем, «роспрос», очные ставки, «розыск» с пытками, традиционные вопросы о сообщниках, краткая резолюция-приговор государя на полях выписки-доклада, конфискация имущества и его распределение между челобитчиками еще до окончания дела, ссылка в Сибирь — все это, характерное для политического сыска XVIII в., уже есть в деле 1614 г. Значит, начало этой системы уходит в XVI век, а возможно, и в более ранний период (257; 141, 168–172).

Что же касается вопроса о масштабах деятельности политического сыска, о числе людей, побывавших в сыскном ведомстве, то точный ответ на него дать трудно. Сводных материалов на сей счет в нашем распоряжении явно недостаточно для окончательных выводов, а сплошная статистическая обработка следственных дел одному человеку не по силам. Поэтому ограничимся некоторыми ориентировочными выкладками. Т.В. Черникова в своей статье о Тайной канцелярии приводит следующие данные об общем числе политических дел, рассмотренных сыскным ведомством почти за весь XVII] в. Они сгруппированы по десятилетиям:

1715–1725 гг. — 992 дела,

1730-е гг. — 1909,

1740-е гг. — 2478,

1750-е гг. — 2413,

1760-е гг. — 1246,

1770-е гг. — 1094,

1780-е гг. — 992,

1790-е гг. — 2861 (773, 157).

Если считать, что по каждому из заведенных в сыске дел «прошло» по одному человеку, то можно утверждать, что за 80 лет в политическом сыске побывало минимум 13 985 человек. Цифры эта кажутся явно заниженными. Из материалов Тайной канцелярии 1732–1740 гг., приведенных выше, следует, что в месяц в сыск попадало в среднем по 50 человек, т. е. за 1730-е гг. арестантов должно было быть примерно 6600 человек. Если же взять соотношение в 1730-х гг. (1909дел на 6600 человек) за основу подсчетов, то получится, что на одно дело приходится 3,5 арестанта. В итоге окажется, что в 1715—1790-е гг. 13 985 дел было заведено минимум на 49 тысяч человек.

Однако мы знаем, что не все, попавшие в сыск, были преступниками (аресту подвергались, как сказано выше, доносчики, свидетели, подозрительные люди). В нашем распоряжении есть довольно полные данные о приговорах, вынесенных в Тайной канцелярии в 1732–1733 гг. (Табл. 1–3 Приложения). Всего за два года были приговорены к разным наказаниям 395 человек (т. е. в среднем по 200 человек). Иначе говоря, если в 1730-е гг. вынесли приговоры в отношении около 2200 человек, то в пропорции за весь период 1715—1790-х гг, — в отношении примерно 17 800 человек. Но и приговоры были разные. Одних отпускали без наказания, других, перед тем как отпустить на все четыре стороны, наказывали кнутом, батогами, плетью («ж… разрумянивали», «память к ж… пришивали», «ижицу прописывали» и т. д., есть еще не менее 80 синонимов этой популярной в России воспитательной операции) с разной степенью суровости, третьих без наказания отправляли в ссылку, четвертых, наконец, наказывали поркой, уродовали клещами, ножом, клеймами и т. д. и затем ссылали на каторгу. Таблица 6 Приложения содержит данные (с некоторыми пропусками) о сосланных на каторгу и в ссылку за 1725–1761 гг. Таких ссыльных было 1616 человек. Если в среднем в течение 35 лет ссылали ежегодно по 46 человек, то за 1715–1799 гг. число ссыльных должно составить около 4000 человек.

Много это или мало? И на этот вопрос я не берусь ответить определенно. В абсолютных цифрах эти данные, например, для XX в. кажутся ничтожными. Согласно третьему тому «Ленинградского мартиролога 1937–1938 гг.» (СПб., 1998. С. 587) только за ноябрь 1937 г. и только в Ленинграде и области было расстреляно 3859 человек. Можно рассмотреть пропорцию общей численности репрессированных по политическим мотивам к численности населения. Так, если считать, что в 1730–1740 гг. в России было не более 18 млн человек, а в сыск попадало не более 7000 человек, то в сыске оказалась ничтожная доля процента. Но очевидно, что эффект деятельности политического сыска определяется не только общей численностью репрессированных, но и многими другими обстоятельствами и факторами, в том числе самим Государственным страхом, который «излучал» сыск, молвой, показательными казнями и т. д.