Дьявольский эликсир - [62]

– Отворите немедленно или мы выломаем дверь! — в третий раз приказали мне.

Убедившись в невозможности бегства, я, шатаясь, подошел к двери и повернул ключ. Дверь мгновенно отворилась, и чьи-то руки схватили меня за шиворот. Короткий коренастый человек с большими рыжими бакенбардами, от которого несло вином, воскликнул:

– Вы арестованы!

На нем был зеленоватого цвета сюртук, застегнутый доверху, и высокий цилиндр. То был глава полиции по имени Пасауф. Пять человек с лицами, больше похожими на морды бульдогов, окружили меня.

– В чем дело? — спросил я Пасауфа.

– Спускайтесь! — грубо приказал он, сделав знак одному из своих помощников.

Пока этот человек уводил меня, полумертвого от страха, остальные ворвались в комнату и, приступив к обыску, перевернули в ней все вверх дном.

Когда я спускался с лестницы, меня поддерживали под руки, как чахоточного больного. Волосы лезли мне в глаза. Я спотыкался на каждом шагу. Наконец, меня затолкали в карету и посадили со мной двух здоровенных жандармов, которые добродушно показали мне кастеты, прикрепленные ремнями к их кулакам. Затем карета тронулась, и за ней побежала толпа мальчишек, сбежавшихся с близлежащих улиц.

– Да что же я такого сделал? — спросил я одного из стражей.

Тот с какой-то странной улыбкой посмотрел на товарища и сказал:

– Ганс, он спрашивает, что он такого сделал!

От этой улыбки кровь застыла у меня в жилах. Вскоре мы очутились впотьмах, по топоту лошадиных копыт я догадался, что мы проезжаем под каким-то сводом. Через некоторое время карета остановилась, и я оказался на тюремном дворе. Из когтей Рапа я угодил прямо в центральную тюрьму, откуда мало кому удавалось выбраться! Большие темные дворы, однообразные ряды решетчатых окон, ни клочка травки, ни зеленого листика, не видно даже ни одного флюгера. Таково было мое новое жилище. От отчаяния мне хотелось рвать на себе волосы. Мои стражи и тюремщик отвели меня в арестантскую.

Тюремщика, насколько я помню, звали Карлом Шлюсселем. Его серый шерстяной колпак, коротенькая трубочка в зубах, связка ключей за поясом делали его похожим на карибского божка Сову. У него были большие круглые желтые глаза, прекрасно видевшие в темноте, крючковатый нос и шея, уходившая в плечи. Шлюссель преспокойно закрыл за мной дверь, очевидно, так же мало думая обо мне, как если бы я был парой носков, которую он убрал в шкаф.

Что же касается меня, то более десяти минут я не двигался. Повесив голову и заложив руки за спину, я погрузился в размышления. В моей голове промелькнула такая мысль: хоть Рап и кричал во время падения «Убивают!», он не назвал имени… Я скажу, что это все мой сосед, старый торговец очками, и тогда его повесят вместо меня. Эта мысль меня немного успокоила, и я вздохнул с облегчением. Затем я стал оглядывать свою тюрьму. Ее, судя по всему, недавно побелили, стены были чисты, за исключением одного угла, где просматривалась небрежно нарисованная виселица — рисунок моего предшественника.

Сверху через маленькое круглое оконце, находившееся на высоте девяти или десяти футов от пола, пробивался скудный свет. В камере не было ничего, кроме брошенной на пол охапки соломы и ушата. Охваченный глубоким унынием, я опустился на солому и стал напряженно думать. Вдруг мне пришло в голову, что Рап мог выдать меня перед смертью. От этой мысли я вскочил как ужаленный и закашлялся так, точно веревка уже стягивала мне горло. Но почти в ту же минуту в коридоре раздались шаги Шлюсселя: он подходил все ближе и ближе и наконец остановился у моей камеры. Повернув в замке ключ, он вошел и приказал мне следовать за ним. Его сопровождали те же двое с кастетами. Увидев их, я решительно перешагнул через порог.

Нам пришлось шествовать по длинным галереям, освещенным слабым светом, пробивавшимся через окна камер. В одном из них, за решеткой, я увидал знаменитого разбойника Джик-Джека, которого должны были казнить на следующий день. Одетый в смирительную рубашку, он сиплым голосом напевал какую-то разбойничью песню. Увидев меня, он крикнул: «Эй, друг, я оставлю тебе местечко рядом с собой». Стражники и тюремщик улыбнулись, а я почувствовал, как по мороз побежал у меня по коже.

III

Шлюссель втолкнул меня в темный зал с высоким потолком, где полукругом стояли скамьи. Вид этой просторной комнаты с двумя продолговатыми зарешеченными окнами и темным дубовым распятием на стене наполнил мою душу каким-то религиозным страхом. Всякие мысли о ложных показаниях исчезли, и мои губы зашевелились, произнося слова молитвы. Давно мне не приходилось молиться, но несчастье всегда заставляет нас смиряться — человек так ничтожен!

Напротив меня, на возвышении, спиной к свету, восседали два человека. Их лица оставались в тени, но в одном по орлиному носу я все-таки узнал Ван-Шпрекдаля. Другой был толст, с маленькими короткими ручками и так же, как и Ван-Шпрекдаль, одет в судейское платье. Чуть ниже сидел письмоводитель Конраде. Он что-то писал на низком столе, почесывая иногда пером кончик носа. Когда я вошел в залу, он перестал писать и с любопытством посмотрел на меня. Меня подвели поближе, и Ван-Шпрекдаль, возвысив голос, спросил: