Дьявольские повести - [176]

При этих словах г-жа де Фержоль слегка вздрогнула, и монах протянул ей кольцо, которого она не взяла. В ту минуту она была не в силах коснуться этого оскверненного и поруганного, десятикратно оскверненного и поруганного кольца, да еще снятого с руки вора.

— Имя!.. — потрясенно выдохнула она.

— Да, сударыня, — перебил монах, — человек, который составил несчастье всей вашей жизни и которого вы, без сомнения, много раз проклинали, именовался в духовном чине отцом Рикюльфом из ордена капуцинов; это его ровно двадцать пять лет назад вы приютили у себя в доме во время поста.

При этом имени г-жа де Фержоль побледнела, словно перед смертью, но собрала все силы своей энергической души, чтобы задать вопрос, грозный вопрос, от которого зависела ее жизнь.

— Вы собирались сообщить мне только это, отец мой? — спросила она, глядя на трапписта своими глубокими глазами, под взором которых бедная Ластени всегда опускала свои.

— Я собираюсь поведать вам все, сударыня, потому что он рассказал мне все, примирившись с Господом на пепле, на котором умирают члены нашего ордена,[448] и, умирая, тому всего несколько дней, поклялся на распятии, поднесенном мною к его губам в последний миг, что единственным виновником всего был он, а ваша дочь неповинна в его преступлении.

— Значит… Ох! Значит, я… — простонала г-жа де Фержоль, словно озаренная молнией, мгновенная вспышка которой высветила всю ее жизнь.

— Не мне судить вас, сударыня, — перебил траппист с неподражаемым достоинством. — Я здесь лишь затем, чтобы принести благую весть такой благочестивой душе, как ваша: ваша дочь невиновна, и незримый ангел-хранитель, которого Господь приставил к нам, всегда пребывал рядом с ней, взирая на нее чистыми бессмертными очами.

Он замолчал, удивленный тем, что радость не преисполнила душу этой благочестивой женщины. Он не подумал, что в то же мгновение эту глубокую душу пронзили угрызения совести, — ведь она поверила в виновность Ластени и своей ошибкой довела ее до медленной и трагической смерти.

— Ах, отец мой, отец мой, — молвила г-жа де Фержоль, — благая весть запоздала. Ластени убила я. Человек, священнослужитель, в грех которого я не пожелала поверить и который содеял нечто худшее, чем убийство, не убил мою дочь, заключив ее в свои кощунственные объятия. Он лишь осквернил ее, надругался над ней, а убивать предоставил мне, и я убила ее. Я довершила смертью дочери преступление, начатое им.

С этими словами баронесса опустила голову. Она судила себя. Аббат отчетливо видел, что сердце ее разрывается на части, и выказал ей сострадание, которого она не нашла для Ластени. Он сел и заговорил с ней, преисполнясь божественного милосердия. Сказал, что страдает она свыше меры, что она оказалась жертвой ошибки, не стать которой не могла, и поведал ей о преступлении Рикюльфа. В те времена наука, ставшая ныне столь популярной, располагала лишь таинственными фактами, теперь, правда, общепризнанными, хотя и до сих пор знает она о них одно — что они существуют. Ластени была сомнамбулой, как леди Макбет, но г-жа де Фержоль, вероятно, не читала Шекспира. Итак, в одном из приступов лунатизма, случавшихся с девушкой крайне редко и потому не замеченных ни матерью, ни Агатой, отец Рикюльф и застал Ластени однажды ночью, когда она, выйдя из спальни и усевшись на большой лестнице, заснула там, где с детства проводила столько часов, бодрствуя и мечтая; искушаемый демоном одиноких ночей, он совершил над ней преступление, которое бедное дитя в неведении сна просто не осознало и за которое только он в свой срок ответит перед Господом. Вот только почему, совершив злодеяние, он украл у нее кольцо? Не был ли он уже тем, кому предназначалось в свой день и час стать вором с отрезанной рукой, каким он и сделался? Безответный вопрос! Тут поневоле теряешься в таинственной бездне, которую именуют человеческой натурой. Сомнамбулы отдают иногда кольца, и это ничего не доказывает. Я, например, знал одну лунатичку (юную девушку), которая отдала свое человеку, повинному в том же преступлении, что Рикюльф содеял над Ластени, и с непреодолимым отвращением, хотя и по доброй воле, вышла замуж за страшного жениха из своего сна. Не желая краснеть перед этим человеком, она сохраняла ему внушающую ужас верность и умерла спустя несколько лет после свадьбы.

Г-жу Фержоль, слыхом не слыхивавшую о сомнамбулизме в своем севеннском уединении, ошеломил рассказ аббата-трапписта. Ее леденило преступление изверга, который промелькнул через их с дочерью жизнь, словно вампир, и, опустясь от чудовищного злодейства до мерзости, кончил такой низостью, как воровство. Здесь знатная дама возобладала в ней над негодующей матерью, и отвратительное воровство показалось ей даже более омерзительным, чем насилие, совершенное над Ластени во время сна. На мгновение она даже засомневалась, вправду ли он дважды осквернил ее дочь. Но брикбекский аббат уверил ее, что отрезанная рука принадлежала именно капуцину Рикюльфу и что несчастный в самом деле был одним из первых бандитов столетия. После того дня, когда, встретясь с Агатой на ступенях колоссальной лестницы, свидетельницы его преступления, он оставил позади Большое распятие у въезда в севеннский городок, он предался всем порокам. Они уже кипели в котле, где клокотала Революция, готовая перехлестнуть через край и затопить Европу. Наступил час, когда церковь сама нуждалась в гонениях, чтобы вновь закалиться в крови мучеников. Рикюльф, совершив преступление, порвал со своим орденом, вероятно, в то же время, что Шабо,