Дьявол в быту, легенде и в литературе Средних веков - [100]

Никто уже, путешествуя мрачными лесами, пустынными горами, бездонными озерами или пучинами морскими, не боится вдруг попасть в предательские и убийственные лапы чертей. Если теперь безвестно пропадает закоснелый грешник, никто не предположит, что черт уволок его за волосы в ад, но полиция открывает следствие, печатаются вызовы, премии и объявления в твердой уверенности, что пропавший должен найтись живым или мертвым не на том, а на этом свете. Администрация не верит больше в людей, задушенных дьяволом в постели; женщины не боятся, что черт навяжется им в любовники и сделает их матерями, либо выкрадет их ребенка, либо напросится в кумовья, чтобы потом потребовать к себе крестника. Больные не воображают себя заколдованными и идут лечиться не к заклинателю, а к врачу. Умирающий не видит больше у одра своего черных бесов, которые, щелкая острыми зубами, таращат глаза и тянут когтистые лапы в готовности схватить грешную душу. Наилучшее доказательство, насколько пала боязнь дьявола, — совершенное уменьшение так называемой демонопатии. Психоз этот стал клиническою редкостью, тогда как три века тому назад в бесноватость переходило почти каждое нервное заболевание, и в особенности истерия.

Было бы ошибочно думать, что черт погибает под рукою торжествующей цивилизации только потому, что она сознает в нем врага. Нет, он просто жертва своей ненужности, жертва сознания, что он отслужил свою службу и обречен ею на отставку, как обрекаются на слом леса, когда выстроено при помощи их здание. Наша цивилизация изгоняет из себя черта по тому же закону, по которому изгоняет она рабство, привилегии, религиозный фанатизм, божественное право и еще многое другое, с чем она борется в настоящем и что предстоит ей одолеть в будущем. Бес был главою и неотделимою частью цельного порядка вещей и идей, сложного и могущественного режима, определявшего собою церковную цивилизацию Средних веков. Борьба жизни со всем режимом отозвалась и на черте, как на части режима, последовательно сокращая его права, покуда совсем его всяких прав не лишила. Полудикая нравственность, требовавшая грубой религии, изобрела в невежестве своем то пугало отрицательной совести, которое выразилось средневековым чертом. При всех злоупотреблениях католицизма идеей дьявола, которого западная Церковь вырастила в гиганта-антибога, почти что воскресив древнего Аримана, дуалистически исказив тем идею царства Божия и религией ужаса почти отменив простую, строгую, чистую доктрину Евангелий, — при всех темных последствиях католического демонизма, нельзя взваливать грех его только на произвол Церкви в лице пап, инквизиторов, монахов и профессоров на теологических кафедрах. Черт — продукт истории и в качестве такового был непобедимо жизнеспособен, покуда длились условия, вызвавшие его к жизни. Церковь, если бы даже хотела, то все-таки не смогла бы задавить и уничтожить его, так как он беспрерывно возрождался в совести полудикой эпохи, которая, собственно говоря, не имела общей религии, ибо, кроме внешнего христианства, каждый еще носил в душе свое личное, наследственное или местное суеверие и только истинно его стеснялся и боялся. Вообразить себе Средние века с единою общею религией положительной идеи и без беса так же трудно, как вообразить религию низших ступеней цивилизации без идолов, оракулов и кровавых жертвоприношений. Правда, средневековый бес утвержден догматом более раннего происхождения. Но это не корень его, не рождение, но историческая встреча и усыновление, пришедшиеся так вовремя и кстати, что старинный догмат расцвел всею полностью существа своего и всем разнообразием своих возможностей. Его требовал весь характер эпохи: вся сложность ее мысли, институтов и нравов. Черт был необходим. Это так верно, что Реформация не подняла на него руки своей и приняла его таким же, как создал его католицизм.

Но этика имеет также свою эволюцию, и в более культурный век развитое чувство общественности и более зрелая нравственность порождают силу положительной совести, которая очищает религию от элемента страха, от власти совести отрицательной. И вот — час дьявола пробил. Дух отрицания сам, в свою очередь, становится добычею отрицания. Одухотворение религии, устремляя мысль человеческую к идеалу надежды и любви, блаженства и мира, отрекается от грозного дуализма. «Сколько знал я и знаю христиан, — восклицает Артуро Граф, — из числа самых искренних и верующих, которые не хотели и слышать о дьяволе, решительно отвергая, чтобы Бог милосердия и любви мог присудить свою бедную тварь к вечному аду, к безысходному отчаянию, к наказанию страшному, но бесполезному — именно потому, что оно вечно… Общество в этой духовной революции, восстановившей фактическое единство благого Бога, далеко опередило церковный догмат и его служителей, застылых на давно пройденном и мохом поросшем пороге Средних веков».

Рост общественности есть рост нравственности; рост нравственности есть понижение страха вечной угрозы и повышение внутренней самоответственности. Вот почему из современных законодательств исчезает смертная казнь и многие жестокие кары, обыкновенные в прежнее время. И потому же исчезает и вера в дьявола-мучителя и в ад, полный осужденными грешниками, которым нет надежды на прощение. В Средние века судья за самую ничтожную вину угрожает смертью, а духовник адом, и оба имеют к тому основание, так как всякий другой довод был неубедителен в обществе буйном, грубом, невежественном и ничего не боявшемся, кроме смерти и загробной расплаты, воображаемой с чисто языческим материализмом. Повышение этнического сознания параллельно погашает надобность и в смертной казни, и в бесе. Царство страха сменяется царством разума. Правления деспотические сменяются правлениями либеральными. Впереди брезжит заря социалистического строя… Великому этическому деспоту, бесу, нечего делать в их условиях, и он исчезает, как король старого режима, бежавший от восставшего народа в бесповоротное и бесславное изгнание.