Дьявол носит «Прада» - [56]

Дорога обратно всегда занимала больше времени, чем дорога к кафе, потому что мне нужно было раздать кофе и булочки бездомным бродягам, ночующим где придется — на ступеньках, в дверных проемах, а то и прямо на тротуаре, — вопреки всем потугам городских властей «вымести их вон». Полицейские всегда прогоняли их до того, как новый день набирал полную силу, но, когда я совершала свой первый ежеутренний забег за кофе, они еще находились там. Было что-то необычайно приятное и воодушевляющее в том, что эти отверженные всеми люди пьют самый дорогой и изысканный кофе за счет «Элиас».

Спящий у стены бродяга, от которого исходил острый запах мочи, каждое утро получал мокко-фрапуччино. Он не просыпался, но я оставляла чашку (разумеется, с соломинкой) у его левого локтя, и, когда через несколько часов я совершала следующий кофейный забег, она чаще всего исчезала — разумеется, вместе с ним.

Пожилая дама, сидевшая в маленькой тележке и державшая картонку с надписью «Негде жить. Могу мыть полы. Хочу есть», получала карамельный макьято. Вскоре я узнала, что ее зовут Тереза, и сначала покупала ей латте, как Миранде. Она всегда благодарила, но не притрагивалась к кофе, пока он был еще горячий. Когда я наконец спросила ее, должна ли я перестать приносить ей кофе, она энергично затрясла головой и прошамкала, что терпеть не может привередничать, но ей бы хотелось чего-нибудь послаще, потому что этот кофе для нее слишком крепкий. На следующий день я принесла ей латте с ароматом ванили и взбитыми сливками. Ну как, это лучше? О да, это намного, намного лучше, но, пожалуй, чересчур сладко. Еще через день я наконец ей угодила: оказалось, что Тереза всем прочим сортам предпочитает неароматизированный кофе со взбитыми сливками и жженым сахаром. Она расплывалась в беззубой улыбке и принималась жадно глотать кофе сразу же, как только я подавала ей чашку.

Третья кружка кофе предназначалась Рио, нигерийцу, который торговал CD-дисками с одеяла, разложенного у подножия «Башни Трампа». Он вряд ли был бездомным, но однажды, когда я подавала кофе Терезе, подошел ко мне и сказал — а точнее, пропел: «Ну и ну, вы фея из кафе „Старбакс“? А где же мне-е?» На следующий день я принесла ему гранде капуччино-амаретто — и с тех пор мы стали друзьями.

Каждый день я тратила на кофе на 24 доллара больше, чем это было необходимо (латте Миранды стоил всего четыре доллара), чтобы провести еще одну подпольную акцию против компании, — так я мстила им за то, что они отдали столько бесконтрольной власти в руки Миранды Пристли. Я тратила их деньги на людей запущенных, грязных и чокнутых — и если бы они узнали об этом, то и в самом деле почувствовали бы себя униженными, а значит, я добивалась своей цели.

Когда я вошла в вестибюль, Педро, разносчик из «Манхьи», болтал с Эдуардо по-испански.

— А вот и наша девочка, — сказал Педро, и несколько трещоток уставились на нас. — У меня, как обычно, бекон, колбаса и что-то вроде сыра. Сегодня только один сорт. Не знаю, как ты ешь эту гадость и остаешься такой же худой, — ухмыльнулся он. Я подавила желание сказать ему, что он еще не видел по-настоящему худых. Педро, конечно, знал, что не я съедаю его завтраки, но, как и любой из дюжины людей, с которыми я разговаривала до восьми часов, не знал всех деталей. Как обычно, я дала ему десятку за четырехдолларовый завтрак и поднялась наверх.

Когда я вошла в секретарскую, Миранда разговаривала по телефону, а на моем столе распласталось ее полупальто из змеиной кожи от Гуччи. У меня застучало в висках. Неужели она сдохнет, если сделает пару лишних шагов к шкафу, откроет его и повесит на плечики свое собственное пальто? Почему она позволяет себе бросать его на мой стол? Я поставила кофе, посмотрела на Эмили, которая разговаривала одновременно по трем телефонам и которой было не до меня, и повесила змеиную кожу в шкаф, вытащив оттуда свою собственную одежду и сложив ее, чтобы затолкать под стол: ведь она могла бы заразить ее пальто, если бы осталась висеть рядом.

Я схватила два куска нерафинированного сахара, ложечку и салфетку из запаса, который был у меня в ящике стола, и сжала их в кулаке. Подавила вспыхнувшее было желание плюнуть в ее кофе, достала с полки фарфоровую тарелочку и положила на нее жирное мясо и влажный сыр. Вытерла руки о ее грязные вещи, спрятанные у меня под столом, чтобы она не видела, что их еще не забрали. Теоретически я должна была мыть ее тарелку в раковине на кухне каждый раз, как она поест, — но тут уж я ничего не могла с собой поделать. Мыть ее тарелки на глазах у всех было слишком унизительно, поэтому я их не мыла, а вытирала салфетками и отскребала остатки желтка и сыра ногтями. Если тарелка была очень грязной — или все уже успело присохнуть, — я открывала бутылку «Пеллегрино» и наливала немного в тарелку. Я не очень переживала из-за моральной деградации — настораживало лишь, что планка снизилась так легко.

— Помните, я хочу, чтобы мои девочки улыбались, — говорила она в телефонную трубку. По интонации я поняла, что она разговаривает с Люсией, директором отдела моды, отвечающей за экстерьер манекенщиц на предстоящей фотосессии в Бразилии. — Счастливые, белозубые, здоровые, ухоженные девочки. Никакого уныния, никаких мрачных тонов, макияж только светлый. Я хочу, чтобы они сияли. Я говорю серьезно, Люсия, ничто другое неприемлемо.