Дьявол - [87]

— Необходим? — раздумчиво переспросил король. — Необходимы только я да ты…

Неккер посмотрел на него.

— Разве мы не смертные люди, государь?

Король схватил Оливера за руки и зашептал, оглядываясь кругом, словно боясь, что его подслушивают:

— Я безумно желал бы усомниться в этом. Я хочу сомневаться в этом, я сомневаюсь! Мы преодолели извечную человеческую обособленность, мы образовали двуединство; почему же не можем мы удвоить человеческую жизнь? Я верю, что наш единый дух подчинит себе наши разрозненные тела. Я верю, что моя власть и твои чары преодолеют границы человеческой жизни. Я верю, что мы сумеем перешагнуть за земной рубеж.

Неккер едва заметно усмехнулся.

— Вы попросту боитесь смерти, государь?

И видя, что Людовик не отвечает, медленно добавил:

— Так, по-вашему, мои чары, или то, что вы зовете моими чарами, — от дьявола?

Король сделал отрицательное движение рукой.

— Зачем ты это говоришь единственному человеку, который знает, что ты — не от дьявола? Разве я не пожинаю плоды твоей…

Он запнулся, словно не находя слов. Прекрасная улыбка озарила лицо Оливера. Людовик тихо докончил:

— …твоей человечности…

Неккер потупился.

— Быть может, это то слово, быть может и не то, государь. Но оно меня радует. Из пределов человеческих понятий нам не выйти. И поверьте мне, — перешагнуть положенный рубеж очень трудно, даже невозможно, когда боишься…

— Боюсь, боюсь, друг, — зашептал Людовик, — боюсь ее, ненавижу ее, буду бороться с ней до конца, как никогда еще не боролся!

— Да разве жизнь хороша? — резко вскричал Оливер.

Король удивленно взглянул на него.

— Я не знаю ничего лучше, — печально произнес он, — я знаю смерть, но только для других; такая смерть не светла и не красна. А покуда я жив — я король; и не в силу одной лишь случайности рождения! Я воистину единственный человек в государстве, который может, который способен быть властелином. Что сталось бы с этой великой страной, не будь меня сейчас на свете, — меня с тобой? Я обязан любить нашу жизнь, друг, и ты должен будешь помочь мне, когда приблизится Великий Враг.

Оливер потупился; казалось, разговор этот волнует его.

— А разве не легче было бы бороться с Великим Врагом, — воскликнул он, — если бы король христианин и чужую жизнь научился ценить и беречь, как сокровище?

Людовик задумчиво покачал головой.

— Господь не судил, чтобы борьба далась мне легко, — нерешительно произнес он, — господь не судил мне быть кротким государем. — Он помолчал минуту, а затем с ударением сказал:

— Брат, не смей ссылаться на бога: ты сам можешь помочь.

Оливер шагал взад и вперед по комнате; глаза его светились лаской и добротой.

— Хорошо, — прошептал он, — я последую за вами, когда вы отойдете от людей и останетесь в одиночестве. В великом вашем единоборстве вы будете не один, государь. Но до рубежа далеко, и много предстоит еще горя.

Людовик сжал руки и тяжело дышал.

— Выздоровеет Анна? — поспешно спросил он, желая и безумно боясь услышать ответ.

Неккер посмотрел на него с состраданием:

— Быть может, — сказал он.

В дверь постучали. Король сердито поднял голову. Но Оливер уже бросился к выходу:

— Кто там?

— Гонец от старшего камерария ее величества со спешным донесением.

Оливер распахнул дверь, вырвал из волосатой, дрожащей от усталости руки посланца пергаментный свиток и подал его королю. Тот медленно и серьезно взломал печати. Во время чтения ни один мускул в лице его не дрогнул. Но Оливер заметил, как блестят его глаза, и радостно улыбнулся. Людовик обернулся и долго глядел на Оливера.

— Ты не ошибся, друг. Дофин родился и будет жить, ее величество вне опасности. Король может радоваться.

Он встал и подошел к окну.

— Как зазеленело все кругом, — сказал он, а затем, изменившимся голосом: — Итак, у нас есть теперь дофин. Ты говорил, Оливер, что он необходим. Только через двадцать лет он сможет доказать, достоин ли он своих предков и своего сана, а сумеет ли он стать необходимым — это будет видно лет через тридцать, не раньше. Необходимы только мы с тобой — от этого я не отступлю. И я все так же жажду жить.

Неккер, стоя позади него, покачал головой.

— Государь, дофин всего несколько часов прожил на этой зеленеющей земле, а вы уже ненавидите его. Радость отца светилась в ваших глазах лишь столько мгновений, сколько у вас пальцев на руке. Государь, государь!

— Ах, Оливер, — жаловался Людовик, — как трудно королю быть христианином! Видишь ли, я бы, конечно, любил его, но ведь он родился для того, чтобы заменить меня. Таково проклятие, тяготеющее на королях; ненавидеть старших сыновей или бояться их. Я бы полюбил его, если бы его рождение не приговаривало меня к смерти, если бы я не должен был умереть, Оливер. И я честно скажу тебе все, потому что ты все должен знать: моя краткая радость не была радостью отца; то было богохульство, друг мой!..

Он умолк и откинул голову назад, словно прислушивался к каким-то еле внятным звукам. Потом шепнул:

— Брат, дальше скажи ты сам вместо меня.

Теплота его голоса тронула Оливера.

— …и радость по поводу того, что «мои чары», как вы это называете, победили, — докончил он. Король казался взволнованным.