Дьявол - [107]

— Мой повелитель ничего не замечает? — спросила она.

— Ничего, кроме того, что ты еще прекраснее и желаннее, чем раньше.

— Даже это? — Она взяла его руку и положила себе на живот.

Рори обнаружил, что он вздулся холмиком.

— Ты хочешь сказать?..

— Что любовная влага из тела моего господина, попавшая в меня, нашла свое место. Я собираюсь родить сына моему повелителю; уверена, что при его силе и доблести это будет сын. Хорошо, что он будет со мной, теперь я не буду так скучать по моему повелителю.

Страсть его была поглощена любовью к ней.

— Я, наверно, оставил за собой сотню вздутых животов, от Шотландии до Магреба и от Саакса до Тимбукту. Тех детей я никогда не увижу, но этот, похоже, единственный по-настоящему мой. Этот ребенок родится свободным, а чтобы наверняка — я сделаю тебя свободной. Ты больше не рабыня, Альмера. — Он встал с постели и подошел к сундуку, откуда вынул тяжелый мешочек с золотом.

— Это для мальчика. Он родится в Англии, и когда-нибудь я увижусь с ним. Это будет красивый мальчик, потому что его мать — красавица.

— Повелитель слишком добр ко мне.

— Я не был и наполовину таким добрым, каким следовало бы. Знай, Альмера, моя любовь с тобой. Возможно, когда-нибудь мы с тобой снова увидим Саакс.

— Аллах милостив. — Она взяла его руку и покрыла ее поцелуями.

На следующее утро Мэри с Альмерой уехали. Быстроходная фелюга — личная яхта самого губернатора — выскользнула из гавани Танжера и направилась к Гибралтару. Рори проводил двух дам в чадрах на палубу и еще раз попрощался с ними. Мэри рассталась с ним по всем правилам этикета: она называла его «ваше высочество», а он отвечал ей «принцесса Ясмин». И все же Рори ощутил за всем этим, что страсть по-прежнему тлела в ней. Формальности предназначались маврам, смотревшим на них, и он спрашивал себя, стала бы она страстно прижиматься к нему опять, если бы их не было.

Когда он поцеловал Альмеру, а сделал он это на глазах у Мэри и изумленных мавров, то заметил красную вспышку ревности, окрасившую щеки Мэри. Но она не могла знать того, что этот поцелуй был совсем иным на этот раз. Его нежность поразила самого Рори. Поцелуй был не просто нежным, он был благоговейным. Да, черт возьми, он был благоговейным, и Рори презирал себя за минутную слабость, проявленную с Альмерой. Он, Рори Махаунд, потерял голову от женщины. Из-за этого он чуть не обругал ее в середине этой любовной сцены, но потом ругательство завязло у него в зубах, и он снова поцеловал ее с таким всепоглощающим чувством, что сам задумался: возможно, где-то в глубине его души жила настоящая любовь.

Любовь? Что ему за дело до любви? Да за оставшиеся перед отплытием «Шайтана» ночи он пресытится любовью. Любовь, любовь, любовь! Да, он знал, что такое любовь. Это значит переспать с женщиной, и ни больше и ни меньше. Они с Мансуром пошлют за танцовщицами. Он пригласит Тима и здравомыслящего Джихью для компании, и они все напьются вдрызг. Это поможет ему забыть Альмеру и жизнь, которую он посеял в нее. Обязательно танцовщицы! Целая дюжина! Ба, он просто сгорает от нетерпения, когда же уплывет эта фелюга. Он так мечтает о тонких извивающихся телах, что ему из Африки и уезжать не хочется. Он так напьется, так уйдет в гон, что не будет помнить расставание с Мансуром, как рвется последняя ниточка, связывавшая его с Бабой.

Следующие несколько дней он провел как в забытьи. Было вино, море вина, которое Вольяно поставлял со своих складов. Были танцовщицы с конечностями абрикосового цвета, пахнущими пачулями и янтарем. Были гибкие мальчики, которые могли изгибаться, совокупляясь с Рори в таких акробатических позах, о которых раньше он и помыслить не мог. Были горячие, влажные губы, руки, нежно гладившие и больно хлеставшие, тела такие, о которых он раньше и не подозревал, и странные вожделения, которых он никогда раньше не встречал. Сквозь дымку вина, пота и животного гона он видел Мансура, Тима и Джихью без одежд, с телами, охваченными алыми губами и ищущими пальцами, объятиями, как и его собственное, сладостными страданиями, вынуждавшими их задыхаться в неведомых доселе экстазах. Наконец он потонул в глубоких и теплых впадинах плоти и истощился настолько, что уснул, и никакие изощрения шутовского хоровода, окружавшего его, не могли его возродить для еще одного захода. Он обмяк, выдохся и стал бесчувственным ко всему на свете.

До тех пор… пока в одно прекрасное утро он не проснулся от покачивания своей узкой кровати и от пятнистых отражений, гонявшихся друг за другом по потолку. Он был в открытом море, душой и телом.

Рори лежал, пытаясь собрать воедино нити сознания до тех пор, пока сверхчеловеческим усилием не перекинул ноги через край койки и не поставил их на палубу. Тщательно рассчитывая каждое движение, он добрел до маленького умывальника, где, позвякивая, стоял фаянсовый кувшин с миской; наклонившись вперед, он вцепился в ручку кувшина и полил водой себе на голову. Это возродило его настолько, что он смог пересечь крохотную каютку и открыть дверь, ведущую к сходням. Дверь приоткрылась лишь на дюйм, но и этого было достаточно, чтобы различить фигуру Млики, распростертую на соломенном тюфяке перед дверью. Млика мгновенно вскочил и вошел в каюту.