Дядя Бернак - [12]

Последний аргумент, казалось, поколебал молодого человека, и его бледное лицо вдруг стало каким-то серым.

— Всё равно нам нет иного исхода ни в каком случае, Шарль,— сказал он,— мы не можем рассуждать, а должны лишь повиноваться 13-му пункту.

— Не забывай, что мы имеем некоторую свободу действий, потому что стоим выше комитета!

— Но этот комитет имеет достаточное количество членов, чтобы менять различные параграфы, на что мы не имеем права.

Его губы дрожали, но выражение глаз не смягчилось. Под давлением тех же ужасных пальцев моя шея начала поворачиваться вокруг плеч, и я уже находил своевременным вверить свою душу Пресвятой Деве и Святому Игнатию, который был всегда главным покровителем нашей семьи.

В это время Шарль, который почему-то всё время отстаивал меня, бросился вперед и начал тянуть руку Туссака с такой яростью, какую трудно было ожидать от его прежнего спокойствия стоика, с которым он сидел всё время.

— Я не позволю вам убивать его,— гневно воскликнул он,— кто вы, что осмеливаетесь противиться моим желаниям? Оставь его, Туссак, сними свои пальцы с его шеи! Я говорю вам, не хочу этого!..

Но, видя, что его крик не поколебал их решимости, Шарль перешел к мольбам.

— Выслушай меня, Люсьен! Позволь мне расспросить его. Если он действительно полицейский шпион, он умрет. Тогда вы можете делать с ним, что хотите, Туссак! Но если он просто безобидный путник, попавший сюда по несчастной случайности и лишь из вполне понятного любопытства запутался в наши дела, тогда вы его предоставите мне!

С самого начала этого разговора я не произнес ни слова в свою защиту, но мое молчание отнюдь не могло служить доказательством избытка мужества. Меня удержала скорее гордость: утратить сознание собственного достоинства — это уже было слишком. Но при последних словах Шарля, я невольно перевел глаза со сжимавшего меня словно в тисках чудовища на тех двух, от которых зависел мой приговор. Грубость одного тревожила меня меньше, чем мягкая настойчивость другого, слишком усердно хлопотавшего о моем путешествии на тот свет: нет опаснее человека, чем тот, который боится, и из всех судей самым непоколебимым бывает тот, кто имеет основание чего-либо опасаться,— это общий закон. Моя жизнь зависела теперь от ответа Туссака и Лесажа на доводы Шарля.

Лесаж приложил палец к губам и снисходительно улыбнулся настойчивости своего приятеля.

— Пункт тринадцатый, пункт тринадцатый! — принялся повторять он тем же ожесточенным тоном.

— Я беру на себя всю ответственность!

— Я вам вот что на это скажу, мистер,— сказал Туссак своим резким голосом.— Существует другой пункт, помимо тринадцатого, по которому человек, приютивший преступника, сам преследуется, как укрыватель.

Но и этот довод не победил моего защитника.

— Вы прекрасный человек дела, Туссак,— сказал он спокойно,— но что касается до выбора пути, которым надо следовать, то вы уже предоставьте это более умным головам, чем ваша.

Тон спокойного превосходства, казалось, подействовал на это свирепое существо, всё еще не выпускавшее мою шею. Он пожал плечами в знак безмолвного несогласия, но на время покорился.

— Я положительно удивляюсь тебе, Люсьен,— продолжал мой защитник,— как ты, занимая такое положение в моей семье, осмеливаешься противиться моим желаниям?! Если ты действительно понял истинные принципы свободы, если ты пользуешься привилегией принадлежать к партии, которая никогда не теряла надежды на возможность восстановления республики, то через кого ты достиг всего этого?

— Да, да, Шарль, я знаю, что вы хотите сказать,— ответил взволнованный Люсьен,— я уверяю вас, что никогда не осмеливаюсь противиться вашему желанию, но в данном случае я боюсь, что ваше слишком чувствительное сердце привело вас к заблуждению. Если хотите, расспросите этого молодца, хотя мне сдается, что это всё равно не приведет ни к чему!

В этом, признаюсь, был уверен и я, потому что, зная страшную тайну этих людей, я не мог надеяться, что они позволят мне уйти отсюда живым. А как хороша мне казалась теперь жизнь! Как дорога даже эта временная отсрочка, и как бы коротка она ни была, рука убийцы оставила мою шею.

В этот миг в ушах у меня звенело; я готов был потерять сознание, и лампа казалась мне каким-то тусклым пятном. Но это ощущение длилось всего одно мгновенье; мои мысли сейчас же приняли нормальное течение, и я принялся рассматривать странное, худое лицо моего защитника.

— Откуда вы прибыли сюда?

— Из Англии.

— Но ведь вы француз?

— Да.

— Когда вы прибыли сюда?

— Сегодня в ночь!

— Каким образом?

— На парусном судне из Дувра.

— Он говорит правду,— проворчал Туссак,— это я могу подтвердить. Мы видели судно и лодку, из которой кто-то высадился на берег, как раз после того, как отчалила моя лодка.

Я вспомнил эту лодку, бывшую первым предметом, виденным мною во Франции, но я не подозревал тогда, какое роковое значение она будет иметь для меня. После этого мой защитник принялся предлагать мне самые разнообразные вопросы, неясные и бесполезные, тихим, словно колеблющимся голосом, который заставлял Туссака ворчать всё время. Этот допрос казался мне совершенно бесполезной комедией; но в уверенности и настойчивости спрашивавшего, с которым он тянул этот допрос, было что-то, указывавшее, что мой защитник надеется и имеет в виду какой-то исход. Верно, он просто хотел выиграть время. На что ему нужно было это промедление?