Дядьки - [42]

Я наблюдал за тем, как Генрих Плантагенет влюбляется в Элеонору, слышал чудовищный вопль Эдуарда Второго, когда его анус пронзала раскаленная шпага, Иван Грозный в трех от меня шагах прикладывал к своим зловонным язвам изумруды и сапфиры. К пятому сеансу мы подошли к границам Нового Времени. Царь Петр и Карл XII. Большие перемены, завернутые в алые полотнища предсмертных воплей.

Уже к восьмому сеансу личная жизнь Ильича предстала передо мной, лишенная тайн. Окончание курса пришлось на развал Союза. Кутеж и свальный грех в кремлевских палатах, страна несется навстречу свободе, как пьяный корабль, в трюмах и на палубе то и дело раздается пальба, трупы выбрасывают за борт. Мировая история, поведанная мне Лейлой, была пропитана страданиями человеческой плоти и торжеством отмщения. Всякая историческая веха обещала изменить мир, обещание это подкреплялось обычно массовым кровопролитием. Народ ликовал, а после все возвращалось на круги своя, все текло, как и раньше — и так до наступления новой необходимости что-либо обещать и пускать кровь.

На последнем сеансе, в самом его конце, когда общими пассами я принялся соединять тело в одно целое и проводил ладонями от головы к стопам, Лейла заревела. Я как раз закончил второй из трех положенных пассов и подошел к голове, чтобы приступить к последнему. У Лейлы открылся рот, из которого вырвался стон, пронзительный и хриплый, будто со спины ее настиг убийца и заколол в сердце. Удивление и боль соединились в крике, как бечевки в хлысте.

Я отпрянул и встал посередине кабинета. За стенкой шумел турбосолярий, крик растаял в воздушных потоках, нагнетаемых мощным вентилятором. Упершись руками о боковины массажного стола, Лейла слегка приподнялась. Одеяло, которым я накрывал ее, сползло, оголив белое мраморное тело и арбузные груди. Они были невыразимо мощны и огромны, но лежали как-то грустно, словно им было неуютно, но они ничем не могли себе помочь. Груди, полные печального молока, подумал я. Хотя никакого молока там не было уже лет двадцать как: дочь Лейлы училась в институте, ненавидела мать и жалела отца.

Лейла присела на стол и зарыдала. Голова ее затряслась в ладонях, спрятавших лицо, туловище задрожало, а груди стали подпрыгивать, как счастливые дети.

Я стоял и думал, как быть.

Слезы размывали жирные тени и дальше текли по рукам черными ручейками, а с локтей капали на груди и текли уже по ним. Лейла не останавливалась и продолжала плакать. Ее засасывало все глубже, будто она попала в воронку и не противилась поддевшей ее стихии, овладевшему ею порыву.

Откуда-то сбоку нашло на меня это чувство. Как внезапное пробуждение, как нужное решение долгой и трудной задачи. Сначала я вспомнил Элеонору, брошенную Генрихом, потом Марию Стюарт, гордо восходящую на эшафот в шелковом пунцовом платье и кладущую причесанную голову на плаху, Павла Первого, заколотого в своей опочивальне, потом расстрелянных дочерей Николая Второго, с выбитыми глазами и детскими искромсанными лицами, потом сожженных белорусских детей вместе с матерями, евреев в гетто, армян, брошенных на скалы…

Род человеческий страдал, короли и цари умирали в мучениях, рабы гибли от голода и побоев, и Лейла, жена полковника милиции, неудовлетворенная женщина с несбывшимися мечтами, восседала сейчас на массажном столе и тоже страдала, стеная о горькой своей судьбе, о бесстыжей своей силе, о своем одиночестве.

Я подошел к Лейле и обнял ее, насколько мне позволяла длина рук. Я обнял ее и поцеловал в заплаканные размытые глаза. Лейла схватилась за меня, как за спасательный круг, и что есть силы вжалась. Правая ее грудь распласталась вдоль моего живота, от этого сдавленный сосок вынырнул из-под моих ребер и выглянул оттуда, будто трусливый зверек. Лейла замолкла и горячо продышалась в мою подмышку.

— Сестра моя, — сказал я ей. — Плачь.

— Вот, — всхлипывая, прохрипела она. — Посмотри.

Я поднял глаза и увидел, как палач взметнул топор к небесам, с силой опустил его, и голова Марии Стюарт покатилась по эшафоту к замершей и восхищенной толпе.

Немощные

Всякий раз, когда Генералу предстояло дать интервью, выступить на конференции или отчитаться перед вышестоящим, он звонил мне накануне вечером и просил принять его утром.

Я неплохой «специалист по телесной медицине», а попросту — массажист, и Генерал мне доверяет. Ему нравятся мои руки: «сильные и мягкие одновременно».

Он стоит посреди кабинета: крупный мужик с большим животом и при полном параде. Сегодня его ожидают телевизионщики, необходимо высказаться о «противодействии терроризму». Я киваю и прошу раздеваться. Пока мой Генерал снимает китель, галстук, штаны с лампасами, я расставляю в нужном порядке масла, мази, присыпки. И вот он уже в черных шелковых семейниках, оттирает стопы, готовится лечь на стол. Я бросаю на него взгляд: Генерал в этот момент с сожалением покачивает головой и хлопает ладонями по животу.

— Вот, запустил, никак не могу себя заставить в зал пойти… — извиняется он.

Блестящий офицер ГРУ, профессиональный убийца, герой Афгана, в чьем оплывшем, немолодом, но все же бравом лице проступают еще черты хищника, стоит передо мной, краснея, точно дева на смотринах.