Рамон посмотрел на вытянувшееся лицо собеседника, усмехнулся.
— Не бери в голову. Я порой забываю, что кому-то не все равно, и брякаю что попало. Бертовин, вон, до сих пор так и не привык.
— Как к этому можно привыкнуть?
Молодой человек пожал плечами:
— Ну, я же привык. — Он снова посмотрел на брата покачал головой — Нет, это не бравада. Просто однажды я понял, что все равно — когда, важно — как. Стало легче. — Рамон рассмеялся. — Настолько, что можно стало даже позволить себе спасать прекрасных дам.
Эдгар неуверенно улыбнулся:
— Ты ее видел потом, ту девочку?
— Конечно. Славная оказалась девчонка.
Когда пришла пора выбирать дом, Рамон, не долго думая, поселился в том, с чердака которого вытащили пращницу. Благо, заброшенный, покрытый пылью и судя по всему, успевший пострадать от воров, он никому больше не глянулся. Узнав об этом оруженосец скривился: приводить в порядок жилье предстояло большей частью ему, найти слуг в разоренном городе не так просто. Дагобер даже попытался было уговорить господина найти что получше: положение Рамона и известная всем благосклонность. которую питал к нему герцог, позволяли не церемониться. Тем не менее, юноше почему-то претило вламываться в чужое жилище, щедро оставляя бывшим хозяевам часть дома. Бертовину он сказал — мол, не хочется наживать лишних врагов, если можно обойтись без этого. Тот хмыкнул и завел речь о другом.
После нескольких дней безудержного грабежа, герцог объявил, что дальше войско пока не пойдет — слишком дорого армии дался этот город. Посему на территории Агена снова действует закон, и уличенный в мародерстве окажется на первом же дереве.
Нескольких действительно повесили. Болтающиеся на главной площади тела по-видимому действительно послужили уроком остальным, грабежи прекратились.
После этого в городе стало тихо, а на улицах снова появились жители. Правда, высовывать нос из дома после наступления темноты равнялось самоубийству и задержавшиеся в гостях воины старались там же и ночевать. Особенно после того, как на ночных улицах исчезло несколько рыцарей, решивших, что воину со своим копьем нечего бояться. Но днем город выглядел мирным и спокойным.
Урожая с разоренных войной полей ждать не приходилось, но рыба ни речная, ни морская не перевелась, и вернувшиеся в свои поселки рыбаки изо всех сил старались урвать поболе, пока цены на еду — любую еду — взлетели до небес. Нашлись отчаянные купцы, приведшие корабли в город. Снова зашумели рынки. Старожилы говорили, что они стали лишь бледной тенью тех, что было до войны, но пережившим осаду и это казалось неземным изобилием.
Найти прислугу не получалось и, признаться, Рамон был даже в какой-то степени рад этому. Уборку и приготовление еды он переложил на оруженосца, а остальные домашние хлопоты стали хоть каким-то развлечением среди вновь навалившейся скуки. Не будешь же, как некоторые все время пить, оправдывая себя — мол, после войны неплохо бы и насладиться радостями мирной жизни. Он бы с удовольствием почитал что-нибудь, но как на грех, полдюжины найденных в доме книг оказались совершенно непонятными. Впрочем, неудивительно: выучить местный язык Рамон до сей поры не удосужился. Но сколько теперь себя не кори, непонятные значки на пергаменте яснее не становились.
Ночами Рамон спал беспокойно. После лагерной жизни, когда рядом постоянно кто-то находился, было трудно засыпать в одиночестве. Он подолгу лежал с закрытыми глазами, привыкая к тому, что вокруг все не так. Лагерная ночь была живой — храп соседей по шатру, фырканье привязанных лошадей, переклички часовых. Ночь в Агене казалась мертвой, не слышно было даже собачьего лая, да и откуда бы ему взяться в городе, где за два года осады съели всех животных, которых смогли поймать. Несколько раз за ночь юноша просыпался оттого, что было слишком тихо, и потом долго ворочался, слушая, как где-то по углам скребутся вконец обнаглевшие крысы. Он давно велел расставить в доме ловушки, но серые твари оказались умны и на приманки не велись, предпочитая растаскивать по кухне помои и портить солонину.
Точно так же он проснулся и в ту ночь, но вместо того, чтобы, выругавшись, перевернуться на другой бок, замер пытаясь понять, что же не так. Рамон не верил в «чутье», но привык доверять ощущению опасности, даже если на первый взгляд оно казалось беспричинным. Он вскочил, отчетливо понимая, что скорее всего совершает глупость, подхватил лежащий у изголовья меч (еще одна глупость — кого опасаться в доме, где нет чужих, а во дворе караулит один из его солдат). И только когда от окна метнулась тень понял, что бессонница, похоже, спасла ему жизнь, и закричал во все горло, зовя людей.
Ночной тать оказался совсем молодым парнем, едва ли не младше самого Рамона. Молодым и глупым — вместо того, чтобы пуститься наутек, попытался достать врага ножом, и даже когда в комнату ворвались солдаты, все бросался на них, что-то крича по-своему, пока не упал замертво. На нем не нашлось ни украшений, ни гербов, ни каких-то заметных вещей, о которых можно было бы потом поспрашивать в городе — мол, не знают ли владельца. Да и нож на поверку оказался старым и дурно заточенным.
