Двуликий Янус - [96]

— Что я, идиот — из одной точки работать? — окрысился Малявкин. — Или ты сам не понимаешь? Только попробуй — мигом запеленгуют. Нет, там я только прячу рацию, а работаю в разных местах. Вокруг леса, людей теперь мало — война. Есть где пристроиться.

Менатян с минуту подумал, потом решил:

— Тогда так: встретимся завтра, и ты мне все покажешь. Только в котором часу? Где?

Борис пытался было возражать: совсем незачем им расхаживать по Москве вместе, вдвоем. И отправляться вдвоем к месту захоронения рации не имеет смысла, излишний риск. Куда как спокойнее, если Геворкян вручит ему текст, а он, Малявкин, все сделает в лучшем виде, сам передаст радиограмму.

— Ты не беспокойся, — убеждал Борис, — и зашифрую, и передам. Все будет в порядке.

Однако Геворкян-Менатян не дал себе труда даже выслушать «Быстрого» до конца.

— Ты эту манеру — возражать — брось, — резко оборвал он Малявкина. — Забудь. Раз и навсегда. Когда мне потребуется твое мнение, я сам спрошу, а сейчас я тебя не спрашиваю. Понял? Делать будешь, как я сказал. Заруби это себе на носу. Распустился ты тут не в меру… Ну ничего, мы тебя подтянем. Завтра и работать на рации буду я. Дошло?

— Работать-то на рации, может, лучше все же мне? — опять подал голос «Быстрый», но Менатян так на него глянул, что Борис сразу осекся.

Спорить не имело смысла, Малявкин это понял. Нет, Геворкян не чета Осетрову. Да и, пожалуй, даже Гитаеву. Такой, не моргнув глазом, сунет тебе финку в бок или выстрелит в затылок. А уверенность, какая уверенность в себе, в своем праве помыкать им, «Быстрым». Каков же должен быть «шеф», если даже этот закоренелый хищник, Геворкян, при одном упоминании о нем меняется в лице и невольно понижает голос?

Да, спорить было нельзя, и Малявкин согласился со всеми требованиями Геворкяна-Менатяна.

— Хорошо, — вздохнул он. — Все ясно. Завтра так завтра. Где встретимся? Здесь?

— Нет, — отрезал Геворкян. — Лучше так…

Они условились, что встретятся на следующий день, во втором часу пополудни, на автобусной остановке возле совхоза, причем «Быстрый» должен приехать раньше и ждать Геворкяна, имея уже рацию при себе.

— Значит, проверять, где захоронена рация, как захоронена, не будешь? — уточнил Малявкин.

— Нет, пока не буду.

— Хорошо, — вздохнул Борис. — Откуда будем вести передачу?

— Ну, тут тебе и карты в руки, — возразил Геворкян-Менатян. — Ты же там все места знаешь.

— Можно в одном лесочке, поблизости, — нерешительно заметил Борис. — Только решать — тебе. Мое дело сейчас подчиненное.

— Идет, — согласился Менатян.

По его предложению они решили, что сядут в автобус, следующий в сторону Подольска. Сядут порознь, никак не выказывая, что один знает другого. И сойдут вместе, проехав три остановки. Там «Быстрый» пойдет к ближайшему лесу и возле опушки будет поджидать Геворкяна. Передав ему рацию и указав место, где можно работать, он вновь вернется на опушку. Здесь Геворкян, проведя сеанс, вернет ему рацию, а сам отправится в Москву. «Быстрый» поедет позже, следующим автобусом или попутной машиной. Очередная встреча два дня спустя, здесь же, на квартире Костюковых.

Только ночью, соблюдая всяческие предосторожности, удалось Борису встретиться с Горюновым и доложить во всех подробностях о визите Геворкяна. Выслушав Малявкина внимательнейшим образом, Виктор полностью одобрил линию его поведения.

Глава 30

Татьяна Языкова не ошиблась: Менатян действительно вновь явился к ней. Он пришел утром, в одиннадцатом часу, созвонившись предварительно по телефону. Зачем он пришел, чего хотел, на что надеялся, Таня толком так и не поняла. Встретила она Аракела на этот раз довольно прохладно. Беседа не вязалась: перескакивали с пятого на десятое, говорили о всяких пустяках, возвращались к прошлому.

— Нет, — неожиданно сказала Языкова, — не могу. Все это не то, не так.

— Что не то? — прикинулся изумленным Менатян. — Ты о чем?

— Неужели ты не понимаешь? Я же совсем ничего о тебе не знаю, не узнаю тебя. Ты ничего толком мне не объяснил.

Памятуя слова Скворецкого, актриса начала осторожно расспрашивать. Что за таинственность напускает на себя Аракел? — спрашивала она. Почему, почему, пробыв свыше года у партизан, он ни разу не подал о себе весточки? Действительно не мог или не хотел? Не нравится ей все это…

Менатян слушал молча, не поднимая глаз, только на обострившихся скулах ходили желваки. Он чем-то напоминал большую нахохлившуюся хищную птицу: кинется, начнет терзать когтями, долбить железным клювом… Татьяне стало жутко. Менатян с трудом перевел дыхание, сделал какое-то странное движение горлом, словно глотая комок, и поднял на Языкову круглые, с желтизной глаза. В них светилась злоба. И улыбка у Менатяна была вымученная, кривая.

— Ну, что же ты молчишь? — взяла себя Таня в руки. — Отвечай, партизанский разведчик!

— Слушай, Таня, — тихо, с хрипотцой сказал Менатян. — Если я не разведчик, не партизан — так? — кто же, по-твоему, Менатян? Кто?

Таня растерялась. Высказать ему свои подозрения, свои страшные мысли? На это она не решалась. А вдруг все-таки, несмотря ни на что, несмотря на факты, ошибка? Война!.. Такая ужасная война, тут всякое могло случиться. Как-никак перед ней был Аракел, друг ее юности, человек, который ей когда-то нравился. Одно дело, когда его нет, когда можно все спокойно анализировать, рассуждать наедине с собой или с тем же Скворецким, и совсем другое, когда он здесь, рядом, сидит и смотрит на нее горящими глазами, в упор. Ей трудно, очень трудно было отрешиться от привычного Менатяна. И страшно. Ой как страшно!..