Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914 - [61]
Ставка Екатерины на внутреннюю реакцию оказалась битой. Реакция внешняя на протяжении почти всего 1791 года пребывала в состоянии разлада. Английский король Георг III объявил о приверженности принципу невмешательства. Оставалась надежда только на берлинский и венский дворы, владения которых находились поблизости от революционного очага. Габсбурги к тому же были связаны родственными узами с Бурбонами, Мария Антуанетта приходилась сестрой и теткой трем императорам, Иосифу II, Леопольду и Францу. Отношения между двумя немецкими династиями смахивали на вражду кошек и собак, и перед Екатериной встала трудная задача – подвигнуть монархов-антагонистов к совместному походу против революционной Франции. Следует отдать должное ее умению мыслить стратегически, что нашло отражение в собственноручной записке от 4 декабря 1791 года: «Император с королем прусским будут владычествовать в Германии. Я боюсь их гораздо более, чем старинную Францию во всем ее могуществе и новую Францию с ее нелепыми принципами»[274]. Здесь проявилось ясное понимание того, что, если галлы отбросят стремление к доминированию на континенте, у России нет причин для соперничества и ссор с отстоящей от нее на тысячи миль Францией. Иное дело – ближние соседи: «Венский двор всегда старался удалить нас от европейских дел, исключая случаев, когда для собственных целей увлекал нас ко вмешательству». О прусском и говорить нечего – все, что только может быть «поносного и несносного», ему свойственно, а король Фридрих Вильгельм II – «злобная скотина и большая свинья»[275].
Своими заботами Екатерина делилась с секретарем A. B. Храповицким: «Я ломаю голову, чтобы подвигнуть Венский и Берлинский дворы в дела французские». Вице-канцлеру И. А. Остерману царица писала: «Они меня не понимают. Существуют вещи, о которых говорить не следует. У меня много предприятий неоконченных, и надобно, чтобы они были заняты и мне не мешали»[276].
Предприятие неоконченное – война с Турцией, еще не начатое – подавление мятежной Польши, принявшей в мае 1791 года, явно в подражание Парижу, конституцию. Екатерина сочла эту акцию признаком того, что французский мятеж подбирается к рубежу империи. Заливать кровью пожар во Франции императрица не собиралась.
Брабантская революция 1790 года, временная утрата Австрийских Нидерландов продемонстрировали и Вене, и Берлину, сколь тревожно соседство с очагом мятежей, медлить дальше становилось опасно. 27 августа 1791 года в замке Пильниц император Леопольд и король Фидрих Вильгельм подписали декларацию об общих действиях в защиту Людовика XVI и призвали монархов к солидарности. Энтузиазм проявил лишь рыцарь абсолютизма шведский король Густав III. Опыт неудачной войны с Россией в 1788–1790 годах его ничему не научил. Казна в Стокгольме изрядно опустела, армия не оправилась от поражения, риксдаг проявлял недовольство, офицерство роптало, но монарх рвался в бой. Его посланец предложил Екатерине II встать во главе венценосцев и задушить «народную эпидемию» в ее гнезде. Императрица восхитилась отвагой своего двоюродного брата, но отклонила предложенную честь: с оной эпидемией надлежит сражаться прежде всего Людовику XVI, чего она почему-то не замечает. В октябре 1791 года она все же заключила со шведским королем конвенцию, которую иногда считают знаком ее согласия на участие в интервенции: Густав собирался снарядить войско в 16 тысяч человек, к которому Екатерина добавляла 6 тысяч своих для высадки в Нормандии десанта. На самом деле конвенция являлась шумной дипломатической петардой. Правительство Екатерины только что с большими усилиями предотвратило англо-прусско-польское вторжение в страну, Россия нуждалась в отдыхе, и не в обычаях императрицы было затевать тут же новый конфликт. Французских эмигрантов, впавших было в оптимизм, ждало разочарование. Их агент, побывав в Стокгольме, обнаружил опустелый порт, покинутые арсеналы, истощенную казну и – ни малейших признаков подготовки к экспедиции. Посылку войск царица заменила субсидией, вместо запрашиваемого шведами полумиллиона рублей выделила им 300 тысяч, да и те пропали – в 1792 году Густав пал жертвой заговора офицеров[277].
7 февраля 1792 года лютые враги, римский цесарь и прусский король, превратились в союзников поневоле, обязавшись выставить по 40–50 тысяч солдат против Французской революции. Сама эта ограниченная цифра свидетельствует о полном непонимании того, что происходило во Франции. Прусский посланник в Петербурге вступил с запросом о необходимости уладить дела в Польше, которая, если войдет в союз с Саксонией, станет «опасною или по крайней мере неудобною соседкою»
