Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914 - [129]

На мирном конгрессе в Париже (февраль-март 1856 года) Д. Кларендон возглавил ястребов, а Наполеон и А. Валевский выступали в роли голубей. Император французов считал Крымскую войну прологом к перекройке баланса сил в Европе, в ходе которой следовало похоронить Венскую систему договоров, установить границу с германскими землями по Рейну, выдворить австрийцев из Италии; с самодержавием территориальных споров не существовало, с ним следовало сотрудничать. Отсюда – подчеркнутое внимание Наполеона к первому российскому уполномоченному А. Ф. Орлову, дружеские беседы с ним за чашкой кофе. Тому, с помощью императора, удалось отбиться от некоторых притязаний британских и австрийских экстремистов – от нейтрализации не только Черного, но и Азовского моря, разрушения фортов на Кавказском побережье, от срытия укреплений Николаева. Британцам и австрийцам не удалось наложить запрет на строительство больших пароходов, могущих быть переоборудованными в крейсера, и отторгнуть от России значительную часть Бессарабии, на чем особенно настаивала Вена. Но все это были частности. Маленький Наполеон, подобно своему великому дяде, воображал, что дружбу с Россией можно оплатить мелкой монетой. А Россия никогда и ни с кем не выступала пристяжной.

В одной из бесед с Кларендоном император воскликнул: «Я, право, не знаю, где вы остановитесь» (в своих требованиях). Но британец знал, что его собеседник связывает свои интересы с Англией, и продолжал нажим. Не следует переоценивать значение французских услуг для России. Навязать стране, обогатившей историю военного искусства обороной Севастополя, мирную программу по максимуму было просто невозможно. Кларендон излагал ее так: нельзя, чтобы Россия осталась «могущественной державой, способной в немногие годы при более разумной внутренней политике развить свои колоссальные естественные ресурсы»[554]. Сие означало – низвергнуть ее с пьедестала великих.

Но и без алкаемых экстремистами излишеств трактат, подписанный 18 (30) марта 1856 года, был суров и тяжел. Самодержавие отказалось от покровительства над Молдавией, Валахией и Сербией, от особых прав в отношении православного населения Османской империи, оно было поставлено под коллективную гарантию пяти держав. Царизм сравнительно легко пошел на уступки в этом вопросе, опыт с Грецией и Дунайскими княжествами показал, что по мере укрепления их государственности и ослабления зависимости от Турции они охладевали к официальной России, а то и отворачивались от нее. Договор подтверждал установленный конвенцией 1841 года запрет на прохождение военных кораблей через проливы Босфор и Дарданеллы. От России были отторгнуты три южных уезда Бессарабии, великую страну лишили доступа к водной артерии Дуная.

И самое тяжелое из условий – Россию лишили права на содержание военного флота в Черном море. Формально запрет распространялся и на Турцию. Но та могла за пару суток перебросить хоть целую эскадру из Средиземного моря в Черное, так что наложенное на Высокую Порту вето являлось чистейшей фикцией. «Боюсь, что на практике будет трудно обеспечить нейтрализацию Черного моря, – свидетельствовал экс-премьер-министр Д. Абердин, – турецкий флот может войти в Черное море, когда ему заблагорассудится»[555].

Мысля по шаблону, не представляя, что цивилизация может развиваться разными путями, не только европейски-христианским, но и исламским, полагая, что модернизация равнозначна европеизации, западные миротворцы исторгли у султана (по выражению, фигурировавшему на прениях в парламенте) хатт-и-хумаюн (августейшее начертание), предусматривавшее равенство в правах всех его подданных независимо от конфессиональной принадлежности. Хатт упоминался в тексте Парижского трактата, что превращало его в международное обязательство.

При обсуждении мира в парламенте с резкой критикой выступил граф Грей. Хатт, аргументировал он, «не явился добровольным актом со стороны султана. Было бы фарсом утверждать это». Если его претворение в жизнь оставить за Турцией, он не стоит бумаги, на которой написан, ибо противоречит Корану. В местах отдаленных его оглашение вызвало испуг у христиан, «опасающихся мести мусульман при попытке его осуществления»[556].

Мусульманская масса не воспринимала и не признавала принцип равноправия с «неверными», задуманные на европейский лад реформы были обречены на провал. Сама идея образования многоконфессиональной и многоэтнической османской нации носила на себе отпечаток утопизма, и не только по причине отторжения ее сторонниками ислама. 400 лет христиане пребывали на положении райи (стада по-арабски). Они жили своим миллетом (общиной, официально признанной властями) по заветам Евангелия и обычному праву. Духовно они никогда не подчинялись завоевателям, никогда не забывали о существовании в прошлом их государственных очагов – королевства Неманичей у сербов, двух Болгарских царств, Византийской империи у греков, княжеств Штефана Великого у молдаван и Михая Витяза у валахов. Османская империя была для них не матерью-родиной, а злой и постылой мачехой, они не собирались скреплять ее обручем реформ, а мечтали о сокрушении ее власти. О том и толковал граф Грей в Палате лордов: христиане относятся к Высокой Порте с горькой враждой и с нетерпением ожидают свержения ее власти. Иного чувства нельзя ожидать после четырехсот лет отвратительной тирании. В среде христиан реформы пользовались поддержкой, но их собирались использовать не для сплочения под знаменем полумесяца, а для укрепления своей самостоятельности и ослабления уз, связывающих их с Портой.