Двойной язык - [21]

– Я бы желала…

– Чего? Говори же! Так необычно для нашей второй госпожи иметь собственное желание.

– Не важно.

– Я все еще твой опекун, и я настаиваю. Неужели, дитя, ты решила стать непослушной в первый раз?

– Я бы желала иметь родной дом. Каким мне представляется родной дом. То место внизу у моря не было родным домом ни для кого. Наверное, я подкидыш. Во мне нет ничего от моего отца, моего досточтимого отца. Родной дом. Место, где тебе рады, где есть люди, которые ждут тебя… с любовью. Вот то, чего я желала бы. Иметь родной дом.

– Ну а разве роль, которую тебе предстоит сыграть в истории народов, всего человечества, разве она не может его заменить?

– Конечно, нет. Начать с того, что я в это не верю, не верю, что какие-нибудь мои слова могут на кого-то повлиять.

– Твоим будет голос, а слова будут бога.

– Сказать тебе? Я молилась. Однажды, вне себя от стыда, и горя, и печали, я молилась. По-настоящему. Ты помнишь тот случай, так что я не стану ничего добавлять. Но боги покинули меня. Вернее, я видела, как они удалялись. Да, они были там. Но ко мне – из всех живущих людей – они повернулись спиной.

– Ты когда-нибудь слышала про Моисея?

– Про кого?

– Великого вождя евреев. Он дал им закон и религию и так далее. А также обряды. Он молил увидеть бога, но его бог – ни в какую. Видишь ли, он знал, что Моисей при виде его просто умрет. Ну как Семела и Зевс. А потому он поставил Моисея в расселине скалы, покрыл его своей рукою и прошел мимо; и все, что Моисей увидел, была задняя часть его бога. Однако он не покинул Моисея. Отнюдь.

– Они повернулись ко мне спиной.

– Так что ты увидела их задние части. Может, они покроют тебя своими руками, поставят в расщелину с оракулом и…

– Не говори этого!

– Ариека, уверяю тебя, ты взыскана среди женщин. Зачем это отрицать, скажи? Ты ведь Пифия… одна из Пифий, а я верховный жрец Аполлона. Мы можем говорить все, что захотим, а если кто-нибудь попробует жаловаться, скажем, что вдохновлены свыше.

Я сделала знак от дурного глаза.

– Дай бог, чтобы боги тебя не услышали.

– В полуденный час боги спят, если у них хватает ума. Однако я ощущаю весну. Еще месяц, и настанет время Вопросов. Хотя, какие звуки будет испускать эта стервозная жирная гусеница, известно только Аполлону. Она убивает себя медовыми пирожками. Придется нам снести ее к оракулу и сбросить со ступеней.

– Ионид Писистратид!

IV

Но у богов были другие планы. Новая первая госпожа умерла в эту самую ночь, захлебнувшись во сне своим храпом. Людям вовсе незачем знать слишком много о жизни и смерти Пифий. Они либо есть, либо их нет. Люди там, сами того не сознавая, привыкли говорить о двух госпожах, а теперь сознательно следили за собой и говорили просто госпожа, и те, кто был знаком с историей оракулов, восклицали, посмеиваясь: «Ну прямо как в старые добрые времена!» Добрые старые времена для оракула были, по самым скромным подсчетам, около шести тысяч лет назад. Помимо всего прочего, оставалось всего две недели между этой смертью и праздником весеннего солнцестояния с Играми и Вопросами, не говоря уж о сотне других вопросов и переноса моих немногих личных вещей из покоев второй госпожи в покои первой.

Я была в ужасе. И ужас был не этого мира. Что до этого мира, никакой особой разницы не наблюдалось. Я была плотно закутанной фигурой, теперь единственной женщиной в Дельфах, чье лицо никогда не открывалось. Я знала про слухи, что я моложе, чем все прежние первые госпожи, но насколько моложе, они не знали. Согласно официальному объяснению, я была девственница, а не замужняя женщина, живущая отдельно от мужа, и уже в годах – лет пятидесяти или около того. И воспоследовавший слух – бог уже явил знаки, что я избрана им. Свежий блистающий воздух Дельф, казалось, был способен творить историю из ничего. Ведь люди верили не только в Олимпийцев. Иногда казалось, что на каждом углу толпятся спорщики, клянущиеся в подлинности того или иного демона, той или иной панацеи, позволяющей узреть этого демона или, наоборот, не узреть его. Я узнала, что, по слухам, у первой госпожи есть глаза на затылке – буквально так. Говорили, что ее сопровождает целый отряд демонов, чьи приказания она вынуждена исполнять. Дельфы, сказать правду, были навозной кучей всякого вздора. Я отстранялась от всего этого. Быть Пифией, упражняться в гекзаметрах на случай, если бог сочтет нужным вернуться к ним, – этого больше чем хватало. Я погребала себя в книгохранилище и не разговаривала ни с кем, кроме Персея. Персей говорил на всех существующих языках, что не мешало странным искажениям в его греческом, в котором "п" превращалось в "к". А его "к" были настолько горловыми, что звучали, как "х". Теперь, когда я разговаривала с ним – особенно когда мы обсуждали книги, что бывало часто, – я замечала на его очень смуглом лице проблески улыбки. Но при всех своих достоинствах и учености он был рабом, и я не считала приличным позволить ему ту близость, которой я наслаждалась – самое верное слово – с Ионидом. Пусть мы не были женаты – то есть Ионид и я, – пусть он испытывал и продолжал испытывать брезгливость к женской плоти, что исключало всякую физическую близость, тем не менее вряд ли какая-нибудь супружеская пара когда-либо достигала той близости мыслей и чувств, которой порой наслаждались мы – или, должна я внести поправку, – мне казалось, что мы наслаждаемся. Однажды он вошел в книгохранилище, когда Персей укрылся в своей каморке, по обыкновению пытаясь найти ключ к картинкам-письменам на критском черепке. Ионид ликовал.