Двойное дыхание - [39]

– Пётр Александрович, когда вы держите руку на животе, становится легче…

– О да. Я сам по себе ходячий спазмолитик. – Он улыбнулся. – Но, к сожалению, я не могу просидеть около тебя всё время родов, как бы я этого ни хотел.

Пётр Александрович вынул из кармана халата деревянную трубку, приложил её к животу и замер на несколько мгновений. Потом позвал акушерку, что-то сказал ей, та набрала шприц и, дождавшись окончания очередной схватки, ловко ввела Леночке в вену тёплый живительный коктейль. Действительно, стало намного легче.

– Ну, девочки, рожайте понемногу. Я скоро вернусь.

Русоволосый ладный доктор вышел из родзала, оставив после себя удивительный светящийся, быстро рассеявшийся свет.

«Показалось… Близорукость. И лекарства», – отмахнулась от странного ощущения, воспитанная в лучших традициях кондового марксистско-ленинского материализма советская студентка Леночка Иванова.

* * *

– Вот что, Евгений Иванович. За двое суток всему научиться невозможно, а вот сломаться – запросто. Писарей у меня хватает, так что давай, дуй отсюда. Адрес Поляковой в журнале резервных доноров. Там же телефон. Но знаешь что? Не звони. Она дома. В лучшем случае – одна. В ещё лучшем – у неё гости. Тем быстрее расставятся точки над «i». – Пётр Александрович был против обыкновения очень серьёзен. – А я устал немного. Посплю, пока есть возможность.

– До свидания, Пётр Александрович. И спасибо.

– Не за что.

– Есть за что. Вы верите в любовь с первого взгляда?

– Дурак ты, Евгений Иванович. Стал бы я… Впрочем, достаточно! Идите, молодой человек. Идите, не сворачивая. Всё в ваших руках. Мудрость – главное оружие воина. А она – беспола, как апрельский ирис в пустыне, что скрывает пирамиду от глаз смертных. Всё. До завтра.

Женька спустился в подвал, в раздевалку для интернов, – тесное, заваленное старой мебелью затхлое помещение между вечной лужей и дырой перехода в главный корпус. Ученики – сродни послушникам. Никто и никогда не будет создавать им комфортные бытовые условия. Честно говоря, врачебная раздевалка особо не отличалась от ученической. Она и врачебной-то не была. Раздевалка персонала.

И санитарки, и акушерки, и медсёстры, и врачи меняли цивильную одежду на ритуальные белые халаты и разноцветные пижамы в похожем, чуть большем помещении, где плотными рядами стояли пеналы разной степени перекошенности, похожие на детсадовские шкафчики, только без ёжиков и клубничек. На большинстве висели замочки. Там, в призрачной недоступности, находилось личное пространство, куда на время работы укладывались верхняя одежда, уличная обувь, головные уборы и не только. Туда же летела всё ещё студенческая сумка-баул Чуприненкова. С ней он после дежурства нёсся на рынок закупать картошку и прочую нехитрую провизию. Давно сидел «на приколе» ритуальный плюшевый зверь-оберег Поляковой. Здесь же прятал спасительную поллитру анестезиолог Потапов.

Во врачебных шкафчиках почти всегда можно обнаружить «запасную» маску, бахилы, заначки вечно дефицитной бумаги формата А-4, клей-карандаш, разнофасонные шариковые ручки, иногда протекавшие, в лучшем случае на рабочую одежду, в худшем – на дорогостоящие, как правило новые, джинсы; руководство по акушерским кровотечениям и последний приказ Минздрава, размноженный для изучения, но так ни разу и не прочитанный. И если в тёплые времена года в шкафчиках ещё удавалось навести хоть какой-нибудь порядок, то в холодный период, весьма длительный в наших широтах, аккуратистами оставались единицы. Рано или поздно смирялся любой и накануне закрытия родильного дома на плановую помывку просто-напросто выгребал из шкафчика всё. Или не выгребал. Чтобы, вернувшись после отпуска, обнаружить покрытую штукатурной пылью бумагу, флазелиновый чепчик с запахом шпатлёвки и пачку памперсов из гуманитарной помощи, выпрошенной у старшей медсестры детского отделения для новорождённого племянника, уже месяц тому научившегося проситься на горшок.

Официальным правом переоблачаться более-менее цивилизованно обладали лишь главврачи и начмеды – у них были собственные кабинеты, удалённые от лечебно-диагностических отделений. Негласно в своих же кабинетах, расположенных непосредственно под юрисдикцией санитарно-эпидемиологического режима, раздевались и заведующие.

В любую погоду шумно топал в свою почти домашнюю нору, хаотично заваленную бумагами, книгами и дипломами, Бойцов. Вешал мокрую от снега куртку прямо за холодильник – у него у единственного стоял всегда полный личный персональный рефрижератор, где запотевшая бутылка водки соседствовала с флаконом плазмы.

Напевая, изящно мягко проникал на территорию родильнооперационного блока Зильберман в элегантном шерстяном пальто на монолитной норковой подкладке. Там, как раз напротив родзала «номер два», и находился его кабинет. Там, посреди эстетского, хорошо продуманного беспорядка опытного сибарита, он по-кошачьи пластично менял мягкие туфли на бесшумные тапки. Стягивал брюки, попутно наливая непременные утренние пятьдесят граммов хорошего коньяка, подмигивая развешанным на стенах стильным фотографиям и картинам, лично презентованным весьма известными современными художниками. И, оставаясь в трусах и рубашке, поднимал бокал «в мир» – в сторону окна, выпивал, знаменуя начало рабочего дня.