Двойное дно - [30]

Мои стихи, по-видимому, произвели на Колю определенное впечатление, потому что он тут же — не отходя от кассы — решил сжечь собственные. Что и проделал у меня на подоконнике. Пламенеющий клок с четвертого этажа опустился на платье какой-то дамочке, она взбежала к нам наверх — и как раз вернувшаяся пообедать мать безропотно возместила ей ущерб. Это была первая литературная утрата, понесенная семейством за много лет — с тех пор как Виктор Шкловский оскорбил моего двоюродного деда-символиста: сперва, если верить Шкловскому, лично, а потом — и это уж определенно — в мемуарах. Правда, только в первом издании. В дальнейшем символист фигурировал у Шкловского безымянно, но в еще более оскорбительном виде: «Маленький, хорошо одетый господин, кажется, банкир». «Сам-то ты великан», — насмешливо подумал я при личной встрече со Шкловским, но хорошо одеваться так и не начал — видимо, чтобы никто никогда не принял меня за банкира.

Литература и политика, а точнее, поэзия и политика, переплетались в те хрущевские (а правление Хрущева уже клонилось к закату) времена самым поразительным и причудливым образом. Выражения «гражданское общество» мы тогда не употребляли, но искренне верили, будто с некоторых пор живем в гражданском обществе. В обществе, становящемся день ото дня все более и более гражданским. Чему стремились всячески способствовать — причем стремились не только мы, но и наши случайные, а то и постоянные гонители. Если брежневский период был «коммунизмом, которого мы не заметили», то позднехрущевский, несомненно, — социализмом с человеческим лицом, типа пражского.

Только лицо у него было специфическое: восточнославянское с сильной прожидью.

Летом 1963 года литературный клуб «Дерзание» отправился в Крым. Мы с Вензелем в том числе. Тиля не взяли: на майском капустнике (в подготовке к которому наша троица окончательно, как нам казалось, оттеснила недавних «фаворитов») он, переволновавшись, изобразил на сцене нечто непотребное, чем возмутил все дворцовское начальство. Разумеется, мы с Вензелем объявили, что в знак солидарности тоже не едем, но Коля настоял на другом: нельзя же, мол, оставлять этих тупиц без присмотра. Мы уже ввели в литературном клубе своего рода «дедовщину» — правда, чисто словесную и с претензией на интеллектуализм, — а теперь нам с Вензелем предстояло утвердить ее в курортных условиях. Что осложнялось, в частности, тем, что физическая сила (не говоря уж о численном превосходстве) была не на нашей стороне. Руководил поездкой Адмиральский.

Я впервые оказался в Крыму, где с тех пор стараюсь бывать ежегодно, а лучше — по два раза в год, и был очарован. Поездка и впрямь получилась замечательной — со стихами, задушевными разговорами о высоком, маленькими — на 400 граммов — бутылками шампанского и тихой неоднозначно успешной возней южными ночами. Здесь же в меня влюбилась моя первая жена (хотя роман наш начался позже, а сам я там ухаживал за другой), а Вензель небезуспешно приударил за будущим профессором филологии. Интересней же всего была сама то ли стихийно возникшая, то ли сознательно созданная нами модель власти и оппозиции. Адмиральский с любимчиками и, понятно, Гурвичем был властью, мы с Вензелем и немногие тяготевшие к нам — оппозицией, зато, как сказали бы сегодня, непримиримой. А главное, неконструктивной. Власти мы перечили всегда и во всем, а я с Адмиральским пару раз даже помахался на кулаках, правда, это были не драки, а их полудружеская имитация.

О «дедовщине». Мы поднимаемся на Чатырдаг трудным альпинистским маршрутом (потом нам выдадут значки «Альпинист СССР») с заходами в какие-то пещеры. Я — командир звена. Моему звену нужно, наряду с прочей поклажей, нести ведро воды. Предполагается, что мы будем нести его по очереди. Я объявляю: «Ведро будет нести тот, кто скажет пошлую шутку, — и будет нести его до тех пор, пока пошлую шутку не скажет кто-нибудь другой». В звене у меня Володя Волькенштейн, будущий кинорежиссер Владимир Алеников, он ничего, кроме пошлых шуток, говорить не умеет, а молчать не хочет или, скорее всего, не может. Он и несет ведро от подножия до вершины. (Позднее, уже перебравшись в Москву, Алеников показывал мне на домашнем проекторе — видео тогда не было — комедии, которые ему — как секретарю Григория Козинцева — выдавали на просмотр во французском посольстве. Смотреть было трудно: французского я не знаю, а Володя, вместо того чтобы переводить, ржал весь сеанс, хотя смотрел картину явно не в первый раз.)

Упоминаю этот эпизод как один из редких и мимолетных случаев собственного «хождения во власть»: слава богу, что я никогда нигде всерьез не начальствовал. Второй подобный случай произошел на картошке в университете: наш командир отряда — уже упомянутый любитель травки (и многолетний редактор русской службы «Би-би-си», а также первый муж моей названой сестры Тони, с которой он там, в колхозе, и сошелся; вторым ее мужем стал Николай Беляк) Ефим Славинский, слиняв по какой-то надобности в Питер, оставил меня начальствовать — и я тут же, злобно матерясь, чуть ли не с кулаками набросился на гигантскую неуклюжую однокашницу, едва не угодившую не то в сепаратор, не то в культиватор (до сих пор их путаю). А потом, опомнившись, вынул заначенную десятку и послал присматривавшую за нами колхозницу в магазин за водкой. В следующий раз я начальствовал целый месяц — все на той же картошке, но уже преподавателем — над очаровательно-разбитными студентками Текстильного института, и это тоже было печально, правда, чуть по-иному.