Двойник - [10]

— Кто знал, что ты вынес постановление о прекращении дела?

— Как кто? Начальство.

— И все? Вспомни, это важно.

Герман вспомнил: в тот день сломалась электрическая «Оптима», полетел ремень. Пришлось идти в соседний кабинет, там он и напечатал постановление.

— Кто был в кабинете?

— Ну, кто? Свои. А что?

— Да то. Кто-то из своих под тебя попытался взять. Объявил десять тысяч. Обвиняемый написал заявление в прокуратуру. Назначена проверка, занимается инспекция по личному составу.

— Откуда вы знаете? — спросил Герман.

— Ко мне приходили. Я же тебя в органы рекомендовал. Расспрашивали о тебе. Откуда у тебя машина и все такое. Подставили тебя, парень. Кто — не знаю, но что подставили — факт.

— Перебьются, — отмахнулся Герман. — Я в этом деле чистый.

— В этом — да, — согласился Демин. — Но кто знает, как сложится в другой раз. Вот что я тебе, Герман, скажу: уходить тебе надо из ментуры. Не вписываешься ты в систему.

— Потому что не беру?

— И поэтому тоже. Не светит тебе ничего. Майора, может, когда-нибудь и получишь. А на большее не рассчитывай. Это правда, что у тебя отец сидел?

— Вспомнили! Этим делам в обед сто лет. Сидел. По пятьдесят восьмой, после войны. По делу министра авиапрома Шахурина и главкома ВВС Новикова. Их обвиняли во вредительстве. В пятьдесят третьем отца выпустили, в пятьдесят шестом реабилитировали.

— Для кадров важно не то, что реабилитировали, а то, что сидел.

— Василий Николаевич, шутите? Отец до самой смерти работал в ОКБ Сухого, истребители делал. Боевые истребители! Да кто бы ему дал допуск, если бы за ним хоть что-нибудь было!

— Нет, Герман, не шучу, — хмуро проговорил Демин. — К сожалению, не шучу.

— Ну, тогда меня действительно к милиции близко нельзя подпускать. У меня и дед сидел. Кулак и враг колхозного строя. А бабка, так та умудрилась сидеть два раза. Один раз у немцев за то, что дала партизанам мешок картошки и спички. А как не дать — пристрелили бы и избу сожгли. Второй раз — у наших. За то, что сотрудничала с немцами. С полицаем сошлась, он ее и освободил из лагеря. Десятку оттянула в Караганде за полицая. Так теперь мне и это припомнится?

— Про это не знаю. Что знал — сказал. Ты не выступай, а подумай над моим советом. Я ведь от чистого сердца. У тебя есть свое дело, вот и занимайся им, пока дают.

— А вы не хотите уйти? — спросил Герман. — Я бы взял вас начальником службы безопасности. Дела идут к тому, что скоро без такой службы будет не обойтись. Как, Василий Николаевич?

— Спасибо, — невесело усмехнулся Демин. — Только мне уже поздно менять профессию.

— Рассчитываете дослужиться до генерала?

— Ну, до генерала мне, как до луны. Дай бог дослужиться к пенсии хоть до полковника. А над моим советом серьезно подумай, — повторил он.

— Подумаю, — пообещал Герман.

Уволиться из милиции оказалось намного сложнее, чем туда поступить. Начальник управления наотрез отказался подписать рапорт капитана Ермакова: «С каких хренов? На его обучение тратили деньги, пусть служит!» Сопротивление только увеличило решимость Германа. Сама мысль, что он не властен распоряжаться собственной жизнью, привела его в ярость. Дело тянулось все лето. Наконец удалось организовать письмо заместителя министра финансов с просьбой уволить старшего оперуполномоченного УБХСС Ермакова из МВД в связи с тем, что без него народному хозяйству СССР придется очень туго. Начальник внял, рапорт был подписан. В ожидании увольнения Герман догуливал неиспользованный отпуск, впервые за многие годы у него вдруг образовалось свободное время, которое нужно куда-то деть. Только поэтому он и дал Владику себя уболтать.

Встречу назначили на шесть возле Центрального телеграфа. На улице Горького, которая еще не стала Тверской, «семерка» Германа попала в пробку. Был теплый вечер, стекла машин были опущены, по радио шла прямая трансляция из Кремлевского дворца съездов — народные депутаты яростно атаковали 6-ю статью Конституции СССР о руководящей роли КПСС. Председательствовал Горбачев. Он объявил: «Слово предоставляется депутату…» Оратор, фамилия которого ничего не говорила Герману, бодро начал: «Днепропетровск, родина застоя». Зал взорвался смехом и аплодисментами. Герман выключил приемник. Но трансляция не прервалась: приемники всех машин, запрудивших улицу Горького, были настроены на ту же волну, водители и пассажиры жадно, с восторгом вслушивались в депутатскую болтовню.

Герман почувствовал раздражение. Не то чтобы он совсем не интересовался политикой, политика интересовала его в той мере, в какой влияла на конкретную жизнь. Пока же единственным реальным результатом перестройки был закон о кооперативах и отмена запрета на частнопредпринимательскую деятельность. Все остальное — словоблудие каких-то невиданных, фантасмагорических масштабов. Тем временем мрачные очереди выстраивались вдоль пустых прилавков в огромных темных универсамах, штурмом брали винные магазины, слово «купить» окончательно вытеснилось словом «достать». В центре Москвы состоялось театрализованное представление «Похороны еды», в провинции проходили марши «пустых кастрюль», а народ прилип к приемникам и телевизорам в уверенности, что вот сейчас отменят 6-ю статью Конституции и тут же в холодильнике станет полно колбасы и водка снова будет по 3-62. Из Останкина транслировались сеансы невесть откуда взявшихся экстрасенсов, Кашпировский давал установки, Чумак заряжал воду, миллионы людей, в том числе и образованных, внимали им с убежденностью идиотов. Вера в чудо эпидемией охватила всю страну.