Двойник - [2]

Маленький старый полный господин, постоянно нюхавший табак из золотой табакерки, которую он всякий раз затем вытирал о рукав своего сюртука и при этом с необыкновенно умным видом посмеивался, выразил мнение, что просвещенный городской совет, скромным членом которого он имеет честь состоять, скоро положит конец ремеслу проклятой колдуньи, тем более, что она даже не заправская ведьма, а просто плохая фокусница. Иметь в своем кармане события жизни, годные для всякого, и высказывать их в туманных, малограмотных изречениях, через посредство ворона — совсем еще не большая премудрость. В прошлом году на ярмарку приезжал же к нам живописец и продавец картин, в лавке которого можно было купить портреты, достаточно похожие на каждого покупателя.

Все громко рассмеялись.

— Ведь это, — вскричал один молодой человек, обращаясь к Деодатусу, — касается и вас, господин Габерланд. Ведь вы сами искусный портретист, хотя все же так высоко вы не поднимались в вашем искусстве.

Деодатус, уже второй раз названный Габерландом, который, по-видимому, был художником, не мог не испытать тайного ужаса; ему почудилось, что он его тело и все его существо — только ужасный призрак этого ему неизвестного Габерланда. Но его внутренний ужас достиг невыразимых размеров, когда в то же мгновение, прежде чем он собрался отвечать своему собеседнику, молодой человек в дорожной одежде бросился к нему и заключил в самые дружеские объятия, восклицая:

— Габерланд!.. Милый, дорогой мой Георг, наконец-то я нашел тебя. Теперь мы можем продолжать наше путешествие в прекрасную Италию. Но почему ты так бледен и расстроен?..

Деодатус ответил на объятия неизвестного ему человека так, как будто он и в самом деле был долго отыскиваемый и ожидаемый художник Георг Габерланд. Он подумал, что, вероятно, он уже вступил в круг удивительных явлений, о которых его предупреждал многочисленными намеками отец. И Деодатус был должен отдаться всему тому, что предрешила на его счет темная власть судьбы. Но ирония глубочайшего негодования против чуждого неотвратимого произвола, с какой человек всегда стремится сохранить свою собственную личность, мгновенно охватила Деодатуса. Весь вспыхнув, схватил он незнакомца обеими руками и воскликнул:

— О ты, незнакомый мне брат! Как не иметь мне смущенного вида, когда я как будто одет в другого, чужого мне человека, точно в какое-нибудь новое пальто, которое слишком узко или слишком широко, а еще жмет и давит. О ты, мой юноша! Верно ли, что я — художник Георг Габерланд?

— Я не понимаю, — отвечал незнакомец, — отчего ты меня сегодня так встречаешь, Георг? Уж не нашло ли на тебя опять то странное настроение, которое посещает тебя, как периодическая болезнь. Но прежде всего я хотел тебя спросить, что ты подразумевал под этими непонятными словами в твоем последнем письме?

С этими словами незнакомец вытащил письмо и развернул его. Едва взглянул не него Деодатус, как тотчас вскрикнул, болезненно охваченный невидимой, враждебной ему силой. Почерк письма был точь-в-точь его собственный.

Незнакомец быстро оглядел Деодатуса и затем тихо и с расстановкой прочел ему следующие строки:

«Милый мой сотоварищ по искусству, Бертольд! Ты не знаешь, какая мрачная, болезненная и все-таки благодетельная тоска охватывает меня по мере того, как я продолжаю свой путь. Поверишь ли ты, что мне мое искусство, вся моя жизнь, деятельность и стремления кажутся часто пустыми и мрачными. В эти минуты меня утешают лишь сладкие сновидения моей веселой юности. Я вспоминаю, как я лежал, растянувшись на траве, в маленьком садике старого священника и смотрел вверх, наблюдая весенние золотые облака в утреннем ясном небе. Цветочки, пробужденные светом, раскрывают вокруг меня свои милые глазки и источают благоухания как величественную хвалебную песнь… Ах, Бертольд! А теперь моя грудь готова разорваться от любви, тоски и страстного желания! Где найду я снова ее, кто для меня дороже жизни, дороже всего моего существования! Я надеюсь застать тебя в Гогенфлю, где я пробуду несколько дней. Мне кажется, что в Гогенфлю со мной должно произойти что-то особенное; но я не знаю, откуда моя уверенность в этом…»

— Ну, скажи же мне теперь, — продолжал гравер Бертольд, ибо именно им и был незнакомец, окончив чтение этого отрывка, — скажи же мне, брат Георг, как мог ты предать себя во власть такой меланхолии, когда ты еще так молод и находишься на пути в страну искусства?

— Да, дорогой собрат, — ответил Деодатус, — тут действительно кроется совершенно непонятная, удивительная тайна. Почти смешно, что я из глубины своей души написал тебе то, которое ты только что прочел, и что при всем этом я совсем не Георг Габерланд, которого ты…

Но в это мгновение подошел молодой человек, который еще раньше назвал Деодатуса Георгом Габерландом, и сказал, что Георг правильно поступил, что воротился сюда ради гадальщицы. Не стоит возвращаться к разговорам, которые велись за столом и в которых старались не придавать никакого значения предсказаниям ворона; в высшей степени же интересны представления самой гадальщицы, когда она выступает в качестве сивиллы или пифии и в почти диком исступлении изрекает таинственные слова, прислушиваясь к звучащим вокруг нее тайным голосам. Сегодня она давала подобное представление в огороженном для этого месте в саду, и Георг никак не должен был его пропустить.