Двойничество - [35]

Встреча Рогожина и Мышкина во второй части "Идиота" происходит в доме Рогожина. Здесь герои обмениваются крестами, и Рогожин подводит Мышкина по благословение своей матери. Герои как бы становятся братьями. Этот эпизод, кажется, вступает в противоречие со следующим за ним эпизодом покушения Рогожина на жизнь Мышкина. В романе покушение мотивируется "хаосом", "сумбуром". "безобразием", изнанкой души Рогожина. Однако такая мотивировка представляется нам своеобразным механизмом актуализации древней структуры антагонистического двойничества.

Напомним некоторые признаки этой модели. Двойники обязательно имеют общие корни, которые восходят к их "братству". Двойники всегда вступают в конфликт, который развертывается на грани их миров. Рогожин пытается убить Мышкина не у себя дома, а в гостинице на темной лестнице. При этом столкновение Рогожина и Мышкина во второй части "Идиота" нельзя в полной мере назвать поединком. Мышкин не считает себя соперником Рогожина: "...да, он желал бы теперь встретить Рогожина, он бы взял его за руку, и они бы пошли вместе... Сердце его чисто; разве он соперник Рогожину?"(231).

Духовные интересы Мышкина, его отношение к Настасье Филипповне лежат вне сферы противоборства. В рассматриваемых эпизодах именно необузданная натура Рогожина инициирует конфликт. Рогожин готов взять за руку Мышкина в "наготе и босоте", но, когда речь идет о конституировании порядка, об обустройстве принимаемого социумом мира, Мышкин воспринимается Рогожиным не просто как соперник, а как антагонист. Упорядоченный мир может быть только "рогожинским", в котором вместо любви и милосердия господствует страсть и ненависть. Это чувствует и Настасья Филипповна, которая в четвертой части романа убегает из-под венца от Мышкина к Рогожину. В мире Рогожина доминирует насилие, даже любовь и вера связаны с насилием, с убийством, со смертью. Мышкинская утопия христианской любви, которую он пытается реализовать в отношениях с Настасьей Филипповной, в конечном итоге оборачивается насилием Мышкина над собственной душой. Любя Аглаю, он принимает решение жениться на Настасье Филипповне, дать ей счастье путем собственного несчастья и горя своей возлюбленной. Если мир Рогожина темный, душный, мертвый, то мир Мышкина эфемерен, шаток и в конечном итоге бесперспективен. У князя все-таки нет, да и не может быть дома, который бы являлся продолжением его внутреннего пространства. В этом смысле мир Мышкина не противостоит миру Рогожина, а симметричен ему, в чем-то даже равен. В конце концов оба мира сливаются в спальне Рогожина, где под клеенкой и простыней лежит труп Настасьи Филипповны, а два мнимых соперника проводят свою последнюю ночь перед погружением в бездну безумия. Когда Настасья Филипповна убегает из-под венца, эфемерный мир князя стремительно хаотизируется, но и мрачный порядок дома Рогожина тоже необратимо разрушается. Утратившие опору герои ищут друг друга, чтобы погибнуть вместе. Зарезав Настасью Филипповну, Рогожин разыскивает Мышкина, чтобы подобно тонущему Ереме, утянуть Фому за ногу на дно. И Мышкин не сопротивляется этому, потому что уже осознал свое духовное поражение.

Таким образом, миры двух героев, столкнувшись, взаимно уничтожают друг друга. Рогожин и Мышкин оказываются в пустоте, в духовном вакууме, который реализуется в романе через мотив безумия. В "Заключении" автор не оставляет героям никакого шанса на выздоровление. Они остаются живы, но это существование пустых тел, фактически смерть, как у Фомы с Еремой, трупы которых "на третины" всплыли и были вынесены на берег, где и лежали "толсты, пузаты, вельми бородаты". Двойникам так и не удалось победить общую судьбу и общую обреченность. "Европейский" вариант двойников-антагонистов не реализовался Из-за отсутствия жизнеспособной альтернативы хаосу, выморочности и распаду русской жизни.

Важной проблемой является взаимодействие "русского типа" двойничества, типа Фомы и Еремы, с христианскими концептами произведения. Как в полуфольклорный текст XVII века попали имена Фомы и Еремы, какова генетическая семантика подобной номинации, можно лишь предполагать. Выскажем свою гипотезу диффузии библейских имен и связанных с ними мотивов и архаической по своей сути модели близнечного тождества. Эта гипотеза поможет объяснить смысл близнечного двойничества в романе "Идиот" и роль этого двойничества в христианской символике произведения.

Русский Фома, гибнущий вместе с Еремой, на наш взгляд, ассоциативно связан в национальной традиции с Фомой христианских источников. Имя апостола Фомы имеет семантику - близнец. Среди апостолов Фома занимает особое место, связанное с мотивом неверия. Здесь можно обнаружить редукцию древнейшего смехового обряда. К смеховой обрядности, в частности, восходит известный жест Фомы, когда-то имевший магическую функцию жизнедарения и ритуального воскрешения. Через этот рудиментарный смеховой элемент могла возникнуть метафорическая связь евангельского Фомы с персонажем скоморошины. Семантика имени апостола Фомы, а также некоторые трикстерские приметы этого персонажа породили устойчивую легенду о том, что Фома был братом-близнецом Христа. Эта легенда повлияла даже на иконографию Фомы. Думается, что апокрифические гностические "евангелия детства", известные на Руси приблизительно с ХIV века, неслучайно приписаны Фоме: как брат-близнец, Фома мог быть свидетелем детских лет Иисуса. С именем Христа у гностиков связаны представления о его детском двойнике.