Двойная игра - [58]

— Что мы будем есть на завтрак, фрейлейн? — спрашивает Эгон.

Виола отгоняет сон:

— Яйца. Побольше яиц, дядя Эгон.

И тут ее взгляд падает на противоположную стену, увешанную пожелтевшими фотографиями. Со всех фотографий на нее глядят грустные глаза Эгона. Этот грустный взгляд находится прямо-таки в гротескном противоречии с устрашающими позами, в которых он, облаченный в спортивное трико, позирует фотографу. Под одной фотографией написано: «Стальной», под другой: «Эгон, душитель из Нойкёльна».

— Вы были боксером? Я так и подумала, глядя на вашу фигуру.

Польщенный Эгон грустно вздыхает:

— Ах, это было так давно! Я был всего лишь борцом, а точнее, кетчистом, если вам это что-нибудь говорит.

Виоле это мало что говорит. Но вот еще одна фотография! На ней уже несколько постаревший кетчист, одетый в темный элегантный костюм, запечатлен среди веселой компании, разместившейся на громадной софе. На заднем плане виден высокий буфет.

Виола сразу настораживается.

— Когда это было? — спрашивает она.

Громадная фигура Эгона, согнувшаяся перед низко висящей фотокарточкой, сейчас производит еще более грустное впечатление.

— Это в баре моей хозяйки. Мы отпраздновали там мою последнюю победу. Хозяйка была прекрасная женщина. Да только уехала и забыла меня. Осталась лишь софа, которая стоит у меня в кухне. Прекрасная была женщина. Вот она! — И он указывает на тоненькую женщину, которая со строгим выражением лица сидит на софе в центре компании.

Взгляд Виолы встречается с глазами ее матери.

22

Йохен Неблинг рассказывает, почему муку, помолотую в Восточном порту, он доставляет в Вест-Энд в Западном Берлине. Он радуется, что у Вернера сердитые глаза, а доктор Баум принимает его за доской го в непривычно рассеянном состоянии.

Мне никогда не нравились люди, которые по любому поводу впадают в панику, поскольку в глубине души убеждены в собственной глупости. Но, признаюсь, в этот проклятый вечер я сам узнал, что такое страх, и по крайней мере дважды почувствовал себя глупцом.

Был четверг — самый невразумительный день недели. Я, как предусматривалось, привычно открутился от всех своих обязанностей, чтобы точно в срок доложить о своем прибытии на службу к доктору Бауму. При этом на прощание мне пришлось-таки проглотить горькую пилюлю.

Члены жилищно-строительного кооператива нашего предприятия на летний период были освобождены от вечерних смен, с тем чтобы выполнить срочные земляные работы. Требующиеся для этого рабочие часы распределили между членами кооператива. Но так как у меня постоянно не было времени, то ко дню, о котором я рассказываю, ужо накопилось 50 часов задолженности. И когда я в обеденный перерыв, стоя в очереди в столовой, взял Хайнера Хельмиха за рукав, собираясь вновь сказать, что не смогу прийти вечером на стройку, он молча снял мою ладонь со своей руки. А Макс Кунке, стоявший за нами, прокаркал на весь зал:

— Что ты собираешься объяснять нам? Не надо нам твоих объяснений. Побереги их для своей жены!

Это было ужасно, и все слышали его слова. Макс Кунке был одним из тех, кто рекомендовал меня в партию, и я, конечно, давно заметил, с каким вниманием следит он украдкой за моими регулярными отлучками и как это бдительное внимание, вошедшее в плоть и кровь некоторых старых членов партии, постепенно трансформируется в ожесточенное недоверие, поскольку считалось, что, обманывая жену, ты обманываешь партию. В чем-то Макс был, очевидно, прав. Я действительно всех обманывал. Но ужас заключался в том, что я не мог объяснить ему, в чем он не прав.

У Хайнера Хельмиха, по крайней мере, оказалось достаточно гордости, чтобы не опускаться до мелочных нападок. Но это было, наверное, даже хуже. Он просто перестал разговаривать со мной. И мне пришлось смириться с тем, что я потерял друга, поскольку о восстановлении прежних отношений не могло быть и речи.

К тому моменту, когда я бросил пистолет на стол перед Вернером, все мосты в нормальную жизнь были сожжены, и единственное, о чем я мог тогда думать, так это о том, как без серьезных осложнений переходить границу. Это было самое главное. От обычного маршрута через руины Кёльнского форштадта меня отговорил Вернер. В руинах все еще кипела жизнь, и кто-то, возможно старушонка, мариновавшая огурцы, уже сообщил нашим погранорганам о моих довольно частых прогулках. Личность человека, регулярно ходившего через границу, пока еще не была установлена. Вернер узнал об этом по служебным каналам, и мы нашли по карте другую лазейку. Речь шла о запущенных огородах возле Тельтов-канала. Через канал проходила разрушенная колея заводских железнодорожных путей. Переходя канал по деревянным мосткам, можно было укрыться между взорванными в последние дни войны, а затем кое-как поднятыми из воды ржавыми конструкциями моста. А дальше прямо к границе вела широкая, посыпанная щебенкой дорога.

Был душный вечер. В воздухе висел тяжелый запах гари. Какой-то мужчина мазал дегтем крышу летнего домика. Под моими ногами шуршала щебенка. Из садика, где работало дождевальное устройство, несло прохладой. Прислонившись к изгороди, я смотрел на закат. Над лучами заходящего солнца, словно шлем, висела над городом дымка. Четырехмоторный винтовой самолет с четко различимой белой звездой ВВС США тяжело поднялся с аэродрома Темпельхоф и начал взбираться по большому витку все выше и выше. Наконец он исчез за стеной облаков. Оставленная им полоса отработанных газов светилась в последних лучах солнца.