Дворец пустоты [повесть и рассказы] - [26]

— Это реликвии. Они принадлежали героям.

— Каким героям?

— Один гайдук и шестеро его товарищей были зарезаны турками, тут неподалеку, на поляне. Произошло это в год Великого Бунта. Позднее, в тысяча восемьсот тридцатом, здесь построили монастырь, чтобы хранить реликвии.

* * *

Тайное значение этого места мы смогли оценить лишь несколько часов спустя. Обогнув монастырь, Гектор показал мне высоко на склоне горы изящный портик: фронтон, опирающийся на колонны. Несмотря на расстояние, разглядеть его было легко. Похоже на какой-нибудь «Храм Дружбы» или место романтических свиданий.

— Его поставили итальянские рабочие, — пояснил наш монах. — Они работали неподалеку, строили мост для Восточного экспресса. Монахи носили им еду. А они в благодарность соорудили этот портик.

— Что же это за портик?

Вместо ответа монах повел нас по тропе, вьющейся вдоль горной речки, потом мы углубились в дубовую рощу. Это был северный склон горы, и в тени было прохладно. Выйдя из рощи, мы оказались на краю обрыва. Портик прильнул к нагромождению скал и казался еще более хрупким и невесомым, чем издалека. Он был сделан из светлого мрамора. За колоннами оказалась решетка с толстыми грубыми прутьями. Монах снял с пояса увесистый ключ, отомкнул решетку и впустил нас внутрь. Нас окутала темно-лиловая тьма, сырая, душная и промозглая.

* * *

Наши глаза быстро привыкли к темноте пещеры. Мы увидели груду костей.

Немыслимое скопище человеческих останков, сваленных в кучу. Эта куча выступала из кромешной тьмы и никак не вязалась с восхитительной гармонией итальянского портика. У наших ног можно было смутно разглядеть цвета: зеленел мох, белели тяжи плесени, желтели и розовели черепа, были даже различимы тонкие сочленения костей. Дальше тьма делалась непроглядной, хоть глаз выколи. Чернота, в которой невозможно угадать, есть ли у пещеры задняя стена.

Вязкое беззвучие. Запах тления.

Мы стояли, боясь шелохнуться. Я вздрогнул от непонятного звука. Какое-то приглушенное звяканье, словно завернутый в мех бубенчик. Звук повторился, но эха не последовало. Это капля упала со свода пещеры и потерялась в пустоте.

Мы вышли наружу.

* * *

Монах не стал ничего объяснять. Мы с Гектором предположили, что кости погибших гайдуков-мучеников были сброшены в это очень древнее, судя по всему, хранилище как в склеп.

* * *

Мы начали спускаться к монастырю.

— Прислушайтесь! — сказал Гектор.

В долине заливались соловьи: сто, двести… нет, пятьсот!

Я бросился по тропе бегом. Соловьи! Это же соловьи! Камни сыпались у меня из-под ног, ручей звенел своими курантами — но, перекрывая все вокруг, над дубовой рощей поднималось, летело соловьиное пение.

* * *

Наш шофер, с неизменной улыбкой на устах, все такой же чистый и свежий, точно успел переодеться, сообщил нам, что старенький «пежо» приболел и заночевать придется в монастыре. Пастух отправился пешком по горным тропам, чтобы к утру доставить необходимые запчасти.

Монахи накрыли стол в монастырском дворике. Угощали брынзой, жаренным на огне мясом, хлебом, клубникой. И еще поставили на стол большие жбаны белого вина, охлажденного в горной реке. Пока мы молча ели, совсем стемнело.

Я пил вино и слушал соловьев.

Что же меня так взволновало? Литературные образы? Стихи, которые я когда-то любил? Или всамделишная красота соловьиного пения?

Мало-помалу мое волнение приняло форму воспоминаний… Мне было тогда восемнадцать, а может, двадцать… Возраст первых ночей, проведенных вне дома. Жили мы в предместье Антверпена, где тоже пели соловьи. Нередко, опоздав на последний трамвай, я возвращался домой пешком. Когда кончались городские кварталы и я попадал в район садов, до меня долетал шепот ветра в листве деревьев. Иногда я гулял с девушкой. Я держал ее за руку и ловил ее дыхание, обещавшее неземное счастье, а соловей заливался в любовном упоении.

Только вот уже двадцать лет, как все соловьи вымерли в предместьях Антверпена.

* * *

— Ну это уж слишком, — сказал Гектор, указывая на месяц, поднявшийся над горой. — Какой пепельный у него свет!

Острый серп зажимал в тисках темный лунный диск, на котором смутно различался отсвет земли.

Гектор поднял стакан и залпом опорожнил его.

— За тебя, Селена, — провозгласил он и пролил несколько капель на землю, как это делали древние.

Монахи и шофер последовали его примеру. После этого мы пили за Болгарию, за героев-гайдуков, за Орфея, за соловьев, за родителей, за наших жен и детей.

* * *

В тот же вечер, вернее, уже совсем ночью Гектор поведал мне о своей жизни.

Мы растянулись на парапете моста. Широкие камни еще хранили солнечное тепло. Охмелев от вина и соловьиного пения, глядя на звезды, я чувствовал себя счастливым.

Гектор говорил о себе, как о постороннем. Он женат, но они с женой как-то отдалились друг от друга. Она его не любит, хотя и нельзя сказать, чтобы ненавидела. Близость ушла, а нежность так и не пришла. У него двое сыновей, о которых он ничего не знает, кроме разве того, что один блондин, а другой — брюнет. Иногда вечером он слышит, как жена и дети что-то обсуждают, и ему кажется, что он им совсем чужой. Он не смог подарить им тепло — то тепло, которое нам дарили камни моста под нашими спинами. Еще Гектор рассказал про свою работу в университете. Он опубликовал несколько трудов, но никто не обратил на них внимания… В сущности, жизнь его бессмысленна. И никакой гайдук не позвал его за собой на поле брани. Главное прошло стороной. Но все это он понял, только когда у него случился инфаркт. Со смертью обычно смиряются. Или борются за жизнь — в том случае, если жизнь имеет смысл. А если смысла нет? Но как же можно умереть, не пережив своего