Дворец Дима - [3]

Дим шёл и думал: бедный Егор, – он оттого и пьёт, что пять лет не видал жены и детей.

Они проходили в это время мимо маленькой деревянной церкви. Двери церкви были раскрыты, и шла вечерняя служба.

Дим любил вечернюю службу, любил, когда поют «Свете тихий», и сказал:

– Зайдём в церковь, Егор.

И они вошли.

В церкви было мало народа. Что-то у алтаря читал дьякон, любительский хор певчих пел, по стенам церкви стояли старушки, старики, а ближе к алтарю небольшая толпа из женщин, детей, изредка мужчин.

У Дима было своё место у иконы Христа с детьми. Спаситель в голубой ризе, окружённый детьми, ласково смотрит и держит руку на голове одного из мальчиков. Над иконой по-славянски было написано: «Не мешайте детям приходить ко Мне».

Дим любил эту картину и, сидя на стуле, который приносил ему сторож, рассматривал её.

Запели «Свете тихий», и полились звуки, как лился в окна вечерний свет: тихий, мирный, и стало тихо в церкви, и только вздрагивало кадило в руках дьякона, да в длинных лучах солнца играли волны кадильного дыма, да мигали лампадки в углах образов, то замирая, то ярче вспыхивая.

Как волны дыма, плыли мысли Дима и уносились куда-то.

Он смотрел на икону и думал, и брови его сдвигались, и чёрные глаза упорно и жгуче смотрели. Он думал: где Христос теперь, видит ли Он теперь его, Дима, увидит ли он, Дим, когда-нибудь Его и как будет тогда смотреть на него Христос? Ласково, как на той иконе, или рассердится. Рассердится, если он, Дим, будет говорить неправду. Но зачем ему говорить неправду? Если он съест два куска хлеба, а скажет один? Чем больше он съест, тем больше обрадуется мама.

Дим усмехнулся, пожал плечами и весело скосил глаза.

А Егор молится, обливается потом и всё, как во сне, твердит, вздыхая:

– О, Господи, Господи…

Вот и кончилась служба, и быстро разошлись все, и никого уже нет в маленькой, глухой церковной ограде, куда после службы вышли Егор и Дим.

Диму ещё не хочется уходить, хочется побыть ещё в ограде, посидеть на уютной, зелёной, недавно выкрашенной скамейке.

Тихо кругом, никого нет, и кажется Диму, что никого, кроме Егора и его, больше и нет на свете.

– Ты хотел бы, – спрашивает Дим Егора, – чтобы у тебя было столько братьев и сестёр, сколько на той иконе в церкви?

Егор повернулся, пригнулся к Диму и посмотрел на него так, как будто в первый раз его видел. Глаза его стали большие, лицо красное, и в каждой мокрой ямочке лица блестит крупная капля пота. И губы у него мокрые, а нижняя отвисла, и дышит Егор прямо в лицо Диму, и несёт от него водкой.

– А я хотел бы, – продолжал Дим, – знаешь, мне всегда кажется, что у меня есть и братики, и сестрички.

– А может и есть, – сказал Егор, – может, чует ангельская душа родную душу?

Егор закрыл глаза и стал качать головой.

Дим подумал и сказал:

– Я не понимаю, что ты говоришь, Егор.

Егор мутными глазами смотрел на Дима.

– Ох, сказал бы я вам… сказал бы, да вы расскажете маме и дяде, а Егора прогонят.

– Я не скажу, Егор.

– Не-нет, – мотнул головой Егор, – вы побожитесь, тогда я поверю вам, – вы скажите: пусть мне Царствия не будет Божьего, если я выдам Егора.

Диму и страшно, и хочется узнать, что скажет Егор, и он испуганно говорит:

– Пусть мне Царствия не будет Божьего, если я выдам Егора.

Какие странные вещи рассказывает Егор. Он говорит, что его дядя не дядя ему, а папа, что у него есть и братья, и сёстры.

– Вот теперь, – кончает Егор, – Егор по крайней мере знает, что сказал правду, а правда дороже всего на свете.

«Да, правда дороже всего на свете», – думает и Дим и радостно говорит:

– Егор, ведь это хорошо, – что дядя – папа, что у меня есть и братья, и сёстры. Знаешь, я всегда думал, что у меня есть братья и сёстры… Егор, а отчего же дядя не хочет сказать мне, что он мой папа?

– Да ведь как же ему это сказать, – развёл руками Егор, – он с вашей мамой не в законе.

– Не в законе? – переспросил Дим.

– То-то не в законе, – ему и нельзя.

Дим ещё подумал, вздохнул и спросил:

– Егор, а много у меня братьев и сестёр?

– Два брата да три сестрицы.

– А где же они живут?

– Летом вон там, версты три отсюда, – и Егор показал пальцем.

– Егор, а зачем же они ко мне не приходят?

– Да ведь как же? Откуда они знают? Им всё равно, как и вам, не говорят.

– Отчего же не говорят?

– Да как же сказать, когда дело-то не в законе.

Дим подумал и спросил:

– Закон страшный, Егор?

– Да ведь закон, известно, закон…

Егор тяжело вздохнул.

– Охо-хо, – сказал он, – вот где грех-то.

– Какой грех, Егор? – испуганно спросил Дим.

Егор угрюмо сказал:

– Не ваш грех.

Дим как будто вдруг всё, что имел, потерял и теперь опять находил что-то другое, новое, но всё это новое было хорошее: отец, братья и сёстры… И во всём этом было и что-то неясное, такое неясное, что как ни напрягался Дим – он никак его понять не мог и не знал, как и что спросить ещё Егора, чтобы всё стало ему ясным… Какая-то тревога или неудовлетворение охватывали Дима, и он напряжённо вдумывался, стараясь проникнуть в какой-то полусвет, окутавший вдруг всю его жизнь.

– Егор, – сказал Дим, – а нельзя хоть потихоньку посмотреть мне на моих братиков и сестричек?

Егор сначала не хотел и слушать, потом стал отговариваться расстоянием, но Дим так просил, что Егор наконец согласился.