Я молчал. Мне вдруг почудилось, что разговариваю я не с Зинкой, а с ее матерью Полиной Михайловной. Мне было почему-то жаль того лета, потому что стало ясно, что она никогда не будет моей.
Из Москвы я улетел в тот же день. Мы еще сходили с Зинкой в кино, потом я проводил ее до общежития, помахал рукой и пошел ловить такси. Я дал себе слово: никогда не пытаться возвратить то, что не возвращается. Печальное и бесполезное это занятие. Прощаясь, она все же взяла злополучные туфли, взяла, чтобы я не чувствовал себя дураком. И за это я ей был благодарен, мне стало легче. Таксист заехал на центральный аэровокзал, взял пассажиров, и мы покатили в Домодедово. Было уже темно, и Москва устроила торжественные проводы: мигала разноцветными огнями, пульсировала строчками реклам.
Получив самолет, мы вылетели в Иркутск, держась тонкого шва железной дороги. Поднявшись на Уральский хребет, дорога запетляла между склонов, на которых уже лежал снег. Выскочив на равнину, дорога выпрямилась, и мы почувствовали, что и ветер, который придерживал нас, развернулся и подул в хвост. «Ну вот мы и дома», — подумал я, хотя нам еще оставалось лететь больше трех тысяч километров,