Двое в океане - [10]

За бортом заурчал мотор. Смолин заглянул в иллюминатор. Из подъехавшего к трапу «рафика» вышли двое, мужчина и женщина. Дождь усилился, и в отблесках портовых огней клеенчатые плащи прибывших лоснились, как шкуры тюленей. Ага! Значит, это те самые, из Минздрава, которые доставили хлопоты судовому начальству! Лиц прибывших Смолин не увидел, они были скрыты под капюшонами.

Мужчина и женщина принялись вытаскивать из машины чемоданы, коробки, сумки. Они торопились, и движения их были бестолковыми и суетливыми. Из кабины «рафика» выглядывала равнодушная физиономия шофера. Помочь он не намеревался.

Мужчина подхватил два огромных чемодана и, сгибаясь под их тяжестью, неуверенно ступил на шаткие ступени трапа. На полпути он обернулся и что-то крикнул оставшейся внизу на пирсе женщине, наверное, просил ее подождать.

Женщина не послушалась, тоже подхватила два чемодана и с трудом поволокла их по скользкому трапу. По ее согнутой клеенчато-блестящей спине дробинками прыгали крупные капли дождя. Смолин возмутился: ни шофер, ни матрос, стоящий на верхнем горизонте трапа, и не подумали помочь женщине! Если бы не запрет на выход из кают, он ринулся бы на помощь незнакомке…

Глава третья ПЕРВЫЕ МИЛИ

Смолин проснулся от ощущения странного неудобства. Ему показалось, что кто-то вцепился в плечо, трясет, пытается разбудить, даже стянуть с койки. Он открыл глаза и увидел белый круг иллюминатора, сквозь грязноватое, покрытое брызгами стекло немощно сочился свет.

В следующее мгновение Смолина швырнуло к стенке, грубо придавило, словно кто-то грузный навалился на спину, подержал так, наслаждаясь беспомощностью поверженного, потом медленно, не торопясь, потянул в противоположную сторону к высокой доске, ограждающей моряцкую койку, как детскую кроватку, и снова с размаху саданул уже о доску.

«Все-таки влипли! Если бы вышли часа на три раньше, циклон не догнал, так говорила Алина Азан. А теперь угодили в самое пекло». И Смолин с неприязнью подумал о тех двоих, что последними поднимались по трапу.

Раздумывая, Смолин с удивлением чувствовал, что с трудом удерживает ниточку мысли, ниточка рвется, ее обрывки, как ветошь, болтаются в тошнотворной мути, наполняющей голову. Так всегда случается при сильной качке, об этом ему говорили бывалые. Если будешь лежать, то постепенно превратишься в идиота, у которого медленно распадается интеллект. Главное — не лежать!

Он взял себя в руки, заставил тело расстаться с койкой, на ватных ногах добрался до умывальника, ополоснул лицо, почистил зубы, даже попытался побриться.

Подошел к иллюминатору, бросил взгляд в забортное пространство. Пространства не было. Его вытеснили бутылочного цвета валы со снежными загривками пены, они упирались в низкое дымное небо. Смолин прислонил лоб к стеклу иллюминатора и тут же отшатнулся — море плюнуло в стекло густым белым сгустком, словно лицо человека вызывало у него ярость. Вот оно — море! Даже когда взираешь на него с каменных твердынь берега, когда оно спокойно и невозмутимо, чувствуешь собственную незначительность, временность на земле, бессилие перед величием природы. Море и в покое враждебно, готово забрать человеческую жизнь в любую секунду, не верь его красоте и ласке! А когда случается такое, как сейчас! Неужели человеку под силу это преодолеть?

— Доброе утро, товарищи! — Смолин вздрогнул от голоса, раздавшегося за его спиной, и не сразу понял, что голос исходит из динамика. — Судовое время семь ноль-ноль. Судно находится в центральной части Черного моря. Шторм. Ветер девять баллов, волнение шесть. Температура воздуха десять градусов…

Голос спокойный, будничный, в нем нет и тени тревоги. Обыкновенный шторм — и все, ничего примечательного!

Кажется, это голос старшего помощника, того долговязого, рыжеватого, который морщился, слушая реплики капитана за столом.

Вчера Смолин прикрепил к стенке купленный в порту табель-календарь, чтобы отмечать дни. Значит, одну цифру можно уже отправить в минувшее. Он обвел цифру 28 черным фломастером, перечеркнул крест-накрест, жирно, решительно, словно расправлялся со вчерашним днем навсегда, даже в собственной памяти. Если подобная погодка будет постоянно, то ни о какой работе за уютным письменным столом и мечтать не придется…

Через полчаса снова щелкнул динамик и все тот же знакомый голос объявил:

— Судовое время семь тридцать. Завтрак. — И после короткой паузы с едва заметным оттенком иронии добавил: — Приятного аппетита!

Оказывается, этот рыжий шутник! Даже думать о пище невыносимо.

Но через несколько минут Смолин заставил себя принять решение. Он умел поступать вопреки своему желанию, если полагал, что желание противоречит здравому смыслу. Бытующий афоризм «желание — отец мысли» он отвергал, представлялось бесспорным, что мысль первична.

В коридоре, шарахаясь от стены к стене, Смолин добрался до лестницы, ведущей на верхнюю палубу, где кают-компания, и увидел щуплую фигурку академика Солюса. Цепляясь за перила, старик медленно, с сосредоточенным упорством, шаг за шагом передвигался вверх по ступенькам. На его безволосой голове бисером блестели то ли капли пота, то ли морские брызги. Скорее всего брызги, вон даже старенькая вельветовая куртка на плечах намокла, а рифленая подошва ботинок оставляет на ступеньках влажные следы.