Двое под одним зонтом - [6]

— Я вас помню, Оля.

— А мне показалось, у вас плохая память.

— Почему?

— А зонтик?

Тут у Дана сам по себе придумался гениальный, на его взгляд, ход.

— Я его нарочно оставил.

— Нарочно?

— Конечно. Просто так вы могли бы и не позвонить, а замотать чужой зонтик — совесть не позволила бы.

— Я могла бы его сдать в бюро находок.

— Не могли. Где гарантия, что я бы о том догадался? А значит — тю-тю зонтичек…

— Ну хорошо, не в бюро — в милицию. Там бы вас нашли.

Здесь она неплохо вывернулась. Думай, Дан, шевели извилинами…

— Первый раз вижу волшебницу, которая прибегает к помощи милиции.

Засмеялась. Интересно, что бы сказал Тиль про ее смех? Какого он колера?

— Убедили. Как мне его отдать вам?

— Что за вопрос? Только лично. Не на почту же идти волшебнице…

— Согласна. Дельное наблюдение. Вы, оказывается, большой знаток жизни и обычаев великого мира магии.

— На том стоим, — согласился Дан. — Что вы делаете сегодня вечером? — Краем глаза он посмотрел на вахтера, который изо всех сил старался выглядеть индифферентным. А может, и впрямь начхать ему было на галантные потуги какого-то жонглера: сколько при нем по этому видавшему виды, со всех боков скотчем уклеенному, телефонному аппарату свиданий назначено — не перечесть. Надоело небось вахтеру: целый день одно и то же…

— Я свободна.

Как прекрасно проста она, подумал Дан. Никакого притворства, никакого жеманства: мол, не знаю еще, столько замыслов, надо подождать, посмотреть в записную книжку…

— Тогда я вас встречу на Самотеке, на остановке. Ну где я сошел, ладно?

— Ладно. Я освобожусь в шесть.

— Значит, в полседьмого?

— Я успею.

— До вечера.

— До свидания.

Короткие гудки: ту-ту-ту. Положила трубку. Дан немного послушал их и тоже уложил трубку на рычаг.

Тиль сидел на стульчике в той же позе рыболова-сибарита, только вместо пруда перед ним расстилался грязно-малиновый ковер репетиционного манежа. На манеже сиротливо лежал брошенный Даном хромированный моноцикл.

— Поговорил? — спросил Тиль.

— Поговорил.

— Приступай к делу.

— Мне в главк надо, — попробовал отвертеться Дан.

— В главк тебе надо к двум. А сейчас, — он вытащил из жилетного кармана плоские серебряные часы, щелкнул крышкой, — сейчас, шер Данчик, только десять минут двенадцатого. И тебе придется попотеть как минимум один час и пятьдесят минут. Поверь старому Тилю.

Что делать? Пришлось поверить…

3

А потом, как в священном писании, был вечер и было утро. Утро пасмурное, серое, брезентовое, как штаны пожарника (откуда шутка?), штрихованное дождем висело за немытым стеклом окна, тоскливое длинное утро, вызывающее головные боли, приступы гипертонии и черной меланхолии, а по-научному — нервной депрессии.

Но все это у иных, здоровьем обиженных. Давление у Дана держалось младенческое, головными болями не страдал, а черная меланхолия выражалась всегда однозначно: не хотел идти на репетицию.

Лежал под одеялом, тянул время, оглядывал небогатое свое однокомнатное хозяйство.

Оля спросила вчера вечером:

— Вы часто уезжаете из Москвы? Ответил привычно, не задумываясь:

— Частенько… — Но полюбопытствовал все же: — Как вы догадались?

— Заметила. Жилье выдает. Когда в нем мало живут, оно как вымораживается, застывает. Вроде все чисто, все на месте, а холодно.

Точное наблюдение. Дан замечал это и в своей квартире, когда возвращался с гастролей, и в квартирах друзей — элегантных, обустроенных с пола до потолка, с дорогой мебелью и блестящими люстрами, с натертым паркетом и звенящим хрусталем за толстыми стеклами горок. Почему-то артисты цирка из всей «выставочной» посуды предпочитают именно хрусталь. Может быть, потому, что он так же холоден, как и их пустующие квартиры?..

Впрочем, он-то сам кантуется дома уже четвертый месяц…

Оля сказала:

— Кантуетесь? — усмехнулась. — Пожалуй, точно так. Не живете — ночуете…

Все верно. С утра пораньше — студия, Тиль, булавы, моноцикл. Потом — мастерские, где шьют новый костюм для нового (будет ли он?) номера. Потом обязательно! — главк, где вроде и нет для тебя никаких срочных дел, но быть там необходимо, вариться в кислом соку цирковых сплетен, разговоров, предположений, замыслов и домыслов: кто где гастролирует? кто куда едет? у кого номер пошел, а кто аттракцион «залудил»? кто женился? кто развелся? кто сошелся? где? когда? как? с кем? почем? у кого? — тысяча пустых сведений. Клуб, а не учреждение… И ведь тянет, ежедневно тянет, как будто не пойдешь — что-то потеряешь, чего-то не выяснишь, не вернешь, наиважнейшего, наиглавнейшего.

А вечером гости. Или ты у них, или они у тебя — «дежурство» за полночь, в столице, как на гастролях, в цирковых гардеробных или в гостиничных номерах после вечернего представления, и те же разговоры, те же вопросы-ответы, сотни раз жеваные-пережеванные, переваренные, за день обрыдлые. Дану в Москве полегче: у него есть друзья вне цирка, а стало быть, вне профессиональных интересов. Можно хоть душу отвести, на вечер забыть о гипнозе манежа. И только перед сном выкраиваешь время — почитать. Сколько его остается? Кот наплакал, а зверь этот скуп на слезы. Стопка журналов, регулярно покупаемых в киоске Союзпечати (знакомая киоскерша оставляет всю «толстую» периодику), лежит непрочитанная, потому что на сон грядущий вытягиваешь с полки знакомое, читаное-перечитанное, привычное, успокаивающее и — вот парадокс! — всегда волнующее. А периодику Дан на гастролях «добирает»: свою библиотеку в артистический кофр не сунешь: и места мало, и книги жаль — что-то с ними дорога содеет!