Двое на краю света - [33]

Я ее слушала и делала так, как она считала правильнее. Я ей доверяла абсолютно и безоговорочно еще с того времени, когда маленькая пугалась чего-то во сне и бежала спасаться от всех ужасов и монстров к ней под одеяло. А она гладила меня, укачивала и напевала песенки в ухо, и мне становилось тепло-тепло, и совсем не страшно, и уютно…

Она никогда не делала эдаких красивых жестов – не дарила дорогущих подарков, не кидала барским жестом пачки денег, даже если в них была нужда. Но она помогала мне в жизни так тонко, так красиво, что я вроде как сама умудрялась разрешить любую, даже очень трудную проблему, и когда приходила необходимость в деньгах, вдруг неожиданно с ее помощью поступал какой-нибудь масштабный заказ.

Она дарила мне одежду известных марок, потому что знала, что сама я в магазин дойду, только когда совсем уж нечего носить будет. Она устраивала нам шикарные поездки по Европе, чтобы я могла поснимать красивые места. Она сбегала со своих тусовок, приходила ко мне домой, и мы шептались полночи, смеялись, как в детстве. Я могла позвонить ей в любое время суток и поканючить, что соскучилась или что мне надо посоветоваться, – и она приезжала хоть из Монако, хоть с президентского приема.

Все мальчики и парни, которые были у меня, всегда, увидев ее впервые, тут же бросали меня и, как загипнотизированные, увивались вокруг Глории, даже моя первая и единственная большая любовь – аспирант нашего института, за которого я думала, что выйду замуж. Я думала, и он так думал, но, попав в наш дом на мой день рождения и увидев Глорию, он тут же сделал предложение ей. Мама смеялась, папа ужасно расстроился, а мы с Глорией закрылись в моей комнате и хохотали до слез.

– Вот и хорошо, что они на меня переключаются, – говорила мне Глория всегда, еще с моего подросткового возраста. – Нам же не нужен дурной и глупый, нам нужен тот, кто тебя любить будет. А такой на других женщин не поведется, восхитится, смотреть станет, любоваться – это же хорошо и правильно, но нужна ему будешь только ты.

Я никогда ее не ревновала ни к ее красоте, ни к этим сбегавшим женихам, ни к ее шикарной жизни и мужчинам. Я много чего понимала про нее.

Никогда она не рассказывала про мужчин, с которыми жила или встречалась в тот или иной момент – что-то болтала желтая пресса и телевидение, что-то гламурные издания, большей частью вранье. Мы никогда не обсуждали эту тему и ни о чем не договаривались, так сложилось по нашему обоюдному пониманию, что это личное дело ее и тех мужчин, и я никогда и не проявляла излишнего любопытства.

Однажды она пришла ко мне в студию без звонка и предупреждения. Работать тут же стало невозможно, моя клиентка вся извелась, принялась болтать с Глорией, и я объявила сеанс законченным.

– Что-то случилось? – спросила я, когда мы наконец остались одни.

– Случилось, – улыбнулась она мне, обняла одной рукой и тут же успокоила: – Не пугайся, ничего страшного. Хочу с тобой посоветоваться.

Мы сели в моем маленьком кабинете на диван у журнального столика, я сделала нам чай, выставила на стол ее любимые сухофрукты, других сладостей она не ела. Конечно, можно было бы пойти в кафе, но результат нам обеим давно известен – посидеть и поговорить спокойно не дадут: тут же начнут мужчины к ней приставать с просьбой познакомиться и совать свои визитки.

– Павлуша, – без долгих прелюдий начала она, – я беременна, и я совершенно не знаю, что с этим делать. Я даже как-то растерялась первый раз в жизни, представляешь?

Нет. Не представляю. С двенадцати лет она точно знала, что, как и когда надо делать.

– Ты же знаешь, что я не хочу и не собираюсь выходить замуж, создавать семью, и я никогда не думала, что буду иметь детей, – несколько растерянно перечисляла она свои сомнения. – Я не хочу и не представляю себя в роли матери.

– Но ты с этой ролью прекрасно справлялась, лучше всех, – возразила я ей, – ты для меня была больше мамой, чем сестрой.

– Это не совсем одно и то же, Павлуш, – улыбнулась она своей прекрасной, всегда мудрой и загадочной улыбкой. – Ребенка надо выносить, родить, кормить грудью и заботиться о нем постоянно, всю жизнь, а я этого не делала, и если честно, то и не хочу делать. Я это поняла, когда Филипп стал настаивать на детях. Может, я просто еще не созрела, не доросла до материнства?

– Глория, – упрашивала я, сложив молитвенно ладони и прижав их к груди. – Давай родим этого ребеночка! Ты представляешь, какой он красивый родится и умный? Я тебе во всем помогу! Хочешь, я декретный отпуск возьму сама у себя и буду заниматься только тобой и ребенком?

– Я не знаю, Павла, – серьезно ответила она.

– А кто его отец? – наконец задала я самый логичный и правильный вопрос.

И тут она улыбнулась так… как улыбаются теплым приятным воспоминаниям, которые много чего значат для человека, – посмотрела задумчиво куда-то выше моей головы и улыбнулась.

– Он настоящий мужчина, – перевела она на меня взгляд, продолжая улыбаться, – хороший человек, очень яркая, неординарная личность, большой умница.

– И красавец, – подсказала я характеристику.

– Ну, не уверена, – усмехнулась Глория. – У него очень мужская харизматичная внешность, но красавцем его не назовешь. Особенно в том сиропном смысле, в котором сейчас рассматривают мужскую красоту.