Движение образует форму - [11]

Спускаюсь в холл. Высокая женщина в пальто с пышным меховым воротником держит за руку насупленного мальчугана в ушанке, надвинутой по самые брови.

— Где бы нам присесть?

Почти все помещение занимают гардероб, аптека и стол с книгами. Их и бахилы продает гардеробщица с никакой внешностью. Лицо как сырое тесто. Именно она и нашла нам место — сдвинула книги в сторону и разрешила взять табуретки.

Суетливые приготовления непонятно к чему вконец смутили мальчика. Чтобы разрядить атмосферу, говорю:

— Дам-ка тебе трудное задание.

А он и головы не подымает, уткнулся глазами в стол.

— Ты как сюда приехал, на автобусе?

Кивает.

— Билеты при тебе?

Он посмотрел на меня с удивлением. Озорные глаза.

Мама порылась в сумочке и нашла билеты.

— Ручка есть?

И ручку нашла.

— Так ты готов выполнить очень трудное задание?

Кивает.

— Нарисуй точку.

Точку? Да это запросто.

— А теперь еще трудней. Нарисуй линию.

Нарисовал.

— А теперь еще трудней — нарисуй мамину сережку, только одну.

— Где рисовать-то? Бумаги нет.

Гардеробщица подсобила. Принесла листок в клетку, на обратной его стороне корявым почерком были нацарапаны требы за упокой. Но нам другая сторона не нужна. Мы за здравие. Пригляделся внимательно — нарисовал. Точно!

— А вторую?

— То же самое?

— Да.

Нарисовал то же самое.

— А на чем серьги висят?

— На ушах.

— А уши где?

— На голове.

— Ну это, наверное, нарисовать невозможно…

— Нарисую.

Нарисовал — замечательно!

— А что у мамы на ногах?

— Сапоги, с каблуками. Сейчас нарисую.

Залез под стол, чтобы посмотреть на сапоги повнимательней, вылез, перевернул лист и на свободном месте нарисовал сапог.

— Как вылитый, — восхищается мама.

— Ну все, — говорю, — до свидания. Спасибо тебе. Меня ждут.

— Коль, ты постой тут, около тетеньки, я сейчас… Сколько я вам должна? — шепчет мне на ухо.

— Нисколько.

— А что же с ним такое, с моим сыночком?

— Ничего. Отличный парень.

— Значит, по-вашему, он нормальный?

— Нормальный.

— А почему они говорят, что ненормальный?

— Хотите мне заплатить?

— Да.

— Назначаю плату.

— Какую? — бедная женщина аж побледнела.

— Не водите его к психологам, никого не слушайте. Меня в том числе. Вы же чувствуете своего ребенка. Он какой, по-вашему?

— Хороший. Добрый. А в саду никак.

— Значит, сад ему не подходит.

— Ой, ну спасибо вам, успокоили… Может, справочку дадите?

— А печать вам не нужна? — пошутила я, но она моей шутки не поняла. Видно, достали ее в детском саду.

— Пока, — помахала я с лестничного пролета мальчишке, — рисуй давай!

— Я тебе завтра внучку приведу, — донесся до меня голос гардеробщицы, — а то цельный день телевизор смотрит…

Женщина в белом

Как-то в юности меня потрясла женщина в белом плаще. Она шла по платформе, размахивая бутылкой кефира. И по сей день, если я думаю о свободе и независимости, я вижу эту женщину — как она идет легким размеренным шагом по платформе города Бреста и размахивает бутылкой.

Что было в ней? Легкость бытия. То, к чему я стремлюсь. Но какие непростые пути — двадцать пять лет заниматься наследием убитых художников, актеров, режиссеров, детей, философов… Какая тут легкость?!

А если посмотреть иначе? Эта работа дает мне веру в бессмертие. Утверждает в ней. А дальше все легко. Свобода.

Наткнулась на свою запись 1998 года — на удивление, весьма амбициозную. Она касалась выставки Фридл, к которой я тогда готовилась.

«Моя концепция — живая выставка. Живой опыт. Ощущение того, что все, что предстанет перед нами, никогда не существовало вместе, что это собрано и затем отобрано мной по мотивам, мне самой не всегда ясным. Не знаю, правилен ли мой выбор. Не у кого спросить, я не могу посоветоваться с автором.

Это представление истории Фридл, которая не замкнута сама в себе, она открыта, направлена вовне и должна касаться многих людей. Как золотые стрелы лучей в барочном алтаре.

Идея отданности. В мире сгущенного эгоцентризма, себялюбия, непродуктивной пустоты — это важно произнести. Через Фридл.

Синтез обрывочности. Не сумма документов, картин, писем, не суммарность, но синтез. Это относится к любому элементу проекта. Идея незримого присутствия Фридл в этом мире, ее растворенность в эпохе, ее говорение через и в конце концов проявление вовне, материализация в незаконченности, недоговоренности, в недооформленности.

Эти «не» — не из-за отсутствия внутренней цельности. Напротив. Идеальная сущность проявлена именно во фрагментарности. Оттого Фридл подвижна, витальна в любой работе. Она — сколок идеальной сущности.

Посему эта выставка не боится изменений, перестроек, сокращений и увеличений. Концепция проступания, проявления, выхода на сцену жизни не пострадает ни в каком случае. Статические формы здесь неприемлемы».

Что интересно — тогда я не знала, что выставка будет путешествовать пять лет и видоизменяться в шестнадцати совершенно разных музейных интерьерах.

Первый семинар в музее (назовем это практическим занятием) я провела со школьниками в иерусалимском мемориале Яд Вашем — по детским рисункам из Терезина. Это было двадцать лет тому назад, когда еще были живы те немногие, кто рисовал в Терезине. Представьте, что вы видите пожилую женщину, которая стоит у своего рисунка и рассказывает вам, как и почему она нарисовала свечу и корабль во тьме. Потом она переходит от рисунка к рисунку и рассказывает, как выглядела та или иная девочка. Она плачет, все плачут.