Движение литературы. Том I [заметки]

1

Петрунина Н. Н. «Полководец» // Стихотворения Пушкина 20–30-х годов. Л., 1974. С. 302.

2

Опубликовано посмертно под условным названием «Утешение». Любопытно, что в нем есть словосочетание «сердца людей», как в пушкинском «Пророке», но, верно, независимо от него.

3

Тут вспоминается, что тогда Пушкину попало от Жителя Бутырской слободы за тот самый просторечный глагол «щекотит» («Щекотит ноздри копием…»), который весьма выпукло прописан в стихотворении, ставшем предметом нашего внимания.

4

«Словарь языка Пушкина» фиксирует 51 случай употребления – чаще, к примеру, такого употребительного «поэтизма», как слово «венок».

5

Примечательно, что там, где в синодальном переводе Библии стоят «вельможи», в славянской Библии значатся «цари» или «князи», то есть слово не используется, так сказать, архаически.

6

Что следует из материалов к «Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.; Л., 1949. Т. 7. С. 66).

7

Создателем термина является Ю. Тынянов (см. его статью 1921 г. «Блок»). О возможном несовпадении лирического «я» с биографическим писал еще Н. Г. Чернышевский, – но в несколько ироническом контексте (Чернышевский Н. Г. Стихотворения графини Ростопчиной. Т. 1 // Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. М., 1947. Т. 3. С. 453–457).

8

Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М., 1965; Гинзбург Л. Творческий путь Лермонтова. Л., 1940; Ее же. О лирике. 2-е доп. изд. Л., 1974. С. 127–171; Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. М.; Л., 1964.

9

См.: Корман Б. О. Лирика Некрасова. Ижевск, 1978.

10

Например, в стихотворении Лермонтова «Нет, не тебя так пылко я люблю…» лирический сюжет ложится не на канву биографии поэта, а на канву обобщенной участи его героя, всегда обращенного к святыне прежней любви то мечтательным, то горько-ироническим своим ликом. Поэтому споры об адресате стихотворения, сами по себе вовсе не праздные, так сказать, внеположны его содержанию и восприятию.

11

Все это дало Блоку основание набросать стилизованный портрет легендарного, «вечного» Лермонтова, где контаминированы и собраны в фокус лирические тона, заимствованные из стихотворений, из «Демона», «Героя нашего времени», «Маскарада» (Блок А. А. Собр. соч. М., 1962. Т. 5. С. 76, 77).

12

Читатели-современники вынуждены были привязывать поэму «Мцыри», включенную в прижизненный сборник 1840 г., и «Демона», расходившегося в те же годы в списках, к зрелой лирике Лермонтова, но неполнота слияния ощущалась, – и Белинский без колебаний отнес обе названные поэмы, невзирая на датировку, к детски-незрелым творениям. Несмотря на единство лермонтовского мира они требовали возведения к иному лирическому источнику, нежели тот, который был тогда в распоряжении читателей.

13

«Нужно было отказаться от роли бытия и перейти к более скромной роли критерия, мерила бытия» (Берковский Н. Я. Романтизм в Германии. Л., 1973. С. 131).

14

Мысль о Лермонтове-лирике как о потенциальном «барде», «певце», «сказителе» в точном и собственном смысле этих слов впервые намечена Б. М. Эйхенбаумом (см.: Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. М., 1961. С. 343, 359).

15

Лев Толстой об искусстве и литературе. М., 1958. Т. 2. С. 106 (в передаче Г. А. Русанова: «Мы с Лермонтовым – не литераторы»).

16

Независимо от того, держал или не держал находившийся в ту пору на Кавказе Лермонтов корректуру сборника, нет оснований полагать (как это часто принято), что все вопросы композиции решались А. Краевским. Более того, можно думать, что Лермонтов старательно избегал какой бы то ни было, даже непроизвольной циклизации стихов, грозящей вынести на поверхность «таинственную поветь» героя, – избегал в соответствии с оставшимся за пределами сборника заявлением: «Я не хочу, чтоб свет узнал мою таинственную повесть». В принципе же контрастного разнообразия недружественная Лермонтову критика усмотрела эклектизм.

17

Сопоставление стихотворений «В минуту жизни трудную…» и «И скучно и грустно…» принадлежит Белинскому (см.: Белинский В. Г. Письмо В. П. Боткину от 9 февраля 1840 г. // Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1956. Т. 11. С. 442).

18

«Трехсложники оказываются очень важны не по количеству стихов (…), а по их удельному весу, по концентрации в них “лермонтовского элемента”» (Журавлева А. И. Некрасов и Лермонтов: Сравнительный анализ ритмов и рифм // Вестник МГУ. Серия «Филология». 1972. № 1. С. 15).

19

В сборнике 1840 г. есть, конечно, выходы из роли «поющего»: разговор лицом к лицу («Дума»), лирические новеллы и повествования («Ребенку», «Памяти А. И. О[доевско]го» и др.), но речь идет об основных путях, на которых оформляется лирическое начало, о его опорных знаках. Примечательно также, что стихотворения «на случай» (например, «Ребенка милого рожденье…», «Как небеса, твой взор блистает…») – из рода тех, какие Пушкин охотно отдавал в печать, – Лермонтов в свою книгу стихотворений не включил: они выпадали из лирической композиции.

20

«Чернью простодушной» эта «толпа» названа лишь по инерции следования за Пушкиным, – ибо как раз простодушие ею бесповоротно утеряно, заодно с наклонностью с «ребяческому разврату». Не угадан ли в двух последних строфах «Не верь себе» Адуев-старший из «Обыкновенной истории» И. А. Гончарова – измятый «тяжелой пыткой», но внешне бодрый и соблюдающий «приличную форму»?

21

Это противопоставление «двух голосов» находим в статье: Усок И. Е. Внутренние противоречия героя Лермонтова // М. Ю. Лермонтов: Вопросы жизни и творчества. Орджоникидзе, 1963.

22

Белинский В. Г. Стихотворения М. Лермонтова // Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 4. М., 1954. С. 525.

23

Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 11. М., 1956. С. 556.

24

Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. 1961. С. 86.

25

Характерная мелодическая монотония, словесно-интонационные подхваты из куплета в куплет понуждают говорить не только о напевном, но и о более «демократическом», собственно песенном принципе этих стихов (в его отличии от романсной мелодики, как она проанализирована Б. М. Эйхенбаумом).

26

Пумпянский Л. Стиховая речь Лермонтова // Литературное наследство. Т. 43–44. М., 1941. С. 416.

27

Как заметил И. Н. Розанов, Лермонтов первым в русской поэзии перестал употреблять слова «петь», «пенье», «песнь» в переносном, сохранявшемся от классицизма смысле (см.: Розанов И. Н. Лермонтов – мастер стиха. М., 1942. С. 138).

28

Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С. 136.

29

Можно отметить только некий набросок к «Бэле» или отражение ее сюжета в романсе «Не плачь, не плачь, мое дитя…», написанном, по-видимому, в последние годы жизни.

30

Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 12. М., 1956. С. 19.

31

Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. Л., 1959. С. 11.

32

«Лермонтов никогда бы не напечатал и “Боярина Оршу” и “Демона” – и он имел на то свои причины и свои права» (Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 6. М.: Изд. АН СССР, 1955. С. 548).

33

См.: Вацуро В. К цензурной истории «Демона» // М. Ю. Лермонтов: Исследования и материалы. Л.: Наука, 1979.

34

Максимов Д. Об изучении мировоззрения и творческой системы Лермонтова // Русская литература. 1964. № 3. С. 9.

35

Так обстоит дело, даже если отвлечься от не определенной, по-видимому, самим автором судьбы «диалога о Боге» («Зачем мне знать твои печали?..»), предположив, что Лермонтов дорожил этим своим сравнительно ранним текстом и, хоть не добился его согласованности с контекстом VIII редакции, намеревался найти подходы к нему в будущем.

36

Ср. в юношеском стихотворении Лермонтова: «Я холоден и горд и даже злым / Толпе кажусь…» – но не таков «я» в глубине сердца. Демон, видимо, хотел бы обжаловать суд Ангела над собою Вышним судом («И ей, как мне, ты не судья»), точно так же как герой одного из поздних стихотворений Лермонтова («Оправдание», 1841) хочет обжаловать несправедливую молву, апеллируя к той же инстанции: «Но пред судом толпы лукавой / Скажи, что судит нас Иной…».

37

Генцель Януш. Замечания о двух поэмах Лермонтова («Последний сын вольности», «Демон») // Русская литература. 1987. № 2.

38

Оппоненты этой точки зрения справедливо указывают на не меньшую концептуальную неясность «лопухинского списка»; здесь, однако, не место входить в обсуждение вопроса.

39

Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 12. С. 86.

40

Эйхенбаум Б. Лермонтов: Опыт историко-литературной оценки. Л.: ГИЗ, 1924.

41

См. например: Кондорская В. И. Лермонтов и де Виньи // Учен. зап. Костромского гос. пед. ин-та. 1970. Вып. 20.

42

Парадоксальность этого высказывания (не что иное, как раскаяние, должно привести к утрате «небесных» атрибутов!) столь очевидна, что один из интерпретаторов поэмы, желая сгладить противоречие, предложил понимать здесь «небесный огонь» как синоним Каиновой печати – огненного клейма на челе грешника. Это толкование не отвечает, однако, ни духу ветхозаветного текста, откуда привнесены соответствующие символы, ни внутреннему состоянию лермонтовского героя. В том-то и неожиданность, что Демон соблазняет Тамару не только «всем земным», но и небесами, на которые он сам, казалось бы, не имеет никаких прав: более всего – их космической отрешенностью, но одновременно – их идеальной духовностью. В VI («лопухинской») редакции Демон, совершенно выйдя из приличествующей ему роли «врага небес», увлекает героиню образами «неба» и «лучшего мира»: «Пускай другие б утешались / Ничтожным жребием своим; / Их думы неба не касались, / Мир лучший недоступен им». В последней редакции Лермонтов убрал эту несообразность, но так или иначе несомненно, что «следы небесного огня» – это тот самый «луч чудесного огня», которым Демон из лермонтовского стихотворения 1831 года обещал озарять «ум» своего юного адепта; это горний огонь, сведенный с небес.

43

Для сравнения: «И счастье я могу постигнуть на земле / И в небесах я вижу Бога». Здесь второе немыслимо без первого.

44

См. попытку логически упорядочить эти перекрещивания и взаимоположения в кн.: Логиновская Е. Поэма М. Ю. Лермонтова «Демон». М.: Художественная литература, 1977. С. 72 и далее.

45

В «ереванском списке» поэмы (фактически – первая кавказская редакция) эта характеристика звучит в авторском лирическом отступлении – «эпитафии» Тамаре.

46

«… След проступка и страданья».

47

Эйхенбаум Б. Лермонтов: Опыт историко-литературной оценки. С. 97.

48

Она, эта тема, в зрелых редакциях почти целиком изъята из ведения повествователя и переключена в рассказ-исповедь самого Демона (неуклонно разраставшуюся от варианта к варианту), что дало простор патетическому лиризму и, главное, сняло с повествователя ответственность за аутентичность внутренней жизни героя. О месте и позиции повествователя сказано далее.

49

Один из нередких в «Демоне» пушкинских стихов в слегка измененной форме заимствован из стихотворения «Война» (1821). У Пушкина: «Я таю, жертва злой отравы…»

50

См.: Вацуро В. Ранняя лирика Лермонтова и поэтическая традиция 20-х годов // Русская литература. 1964. № 3. С. 56.

51

Если признать глубину замечания М. Цветаевой: поэт отдает свою тайную склонность тому из персонажей, кому отдает он свою песню (это сказано по поводу гимна Вальсингама в пушкинском «Пире во время чумы»), – вопрос о соперничестве «ангела» и «демона» встанет особенно остро. Оба они в космосе лермонтовской поэзии поют – и как поют! (Правда, песня Демона «На воздушном океане» написана в 1838 году – значительно позже знаменитого «Ангела».) Вряд ли в мировой литературе найдутся еще два столь же совершенных образца «серафической» и «демонической» поэзии, вышедших из-под одного и того же пера. «Святая песня» ангела исполнена радостной хвалы, песня демона печальна, он поет о космической беспредельности, о затерянности земли в безмерном и безучастном пространстве, о «грусти и воле», – но «песни земли» одинаково скучны в сравнении и с тем, и с этим напевом.

52

Взгляд Тамары окрест из окна кельи – ч. 2, III–IV – как бы в обратном направлении, снизу вверх, повторяет взгляд Демона, летящего «над вершинами Кавказа» и долинами Грузии, – ч. 1, III–IV. В обоих случаях восторг перед открывающейся картиной, перед мощью и согласованностью природы испытывают не герои, а повествователь, совмещающий с их взором свою пространственную – но не ценностную! – точку зрения.

53

Как показано еще Е. Аничковым в его статье (Методологические замечания о тексте «Демона» // Известия отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук. 1913. Кн. 3), эта утопия блаженного места за пределами всех иерархических этажей «Божьего мира» постепенно развилась из стиха, появившегося в V редакции поэмы: «И ад нам будет стоить рая». Учитывая эту первоначальную («исконную», по выражению того же исследователя) связь идей, можно заключить, что Демон предлагает Тамаре ни больше ни меньше, чем нестрашный – даже упоительный – ад.

54

Это противоречие налицо во всех зрелых редакциях поэмы, но в VIII оно особенно рельефно, поскольку в монологах Демона усилены сразу оба момента: примирительные устремления – и отрешенное презрение утописта к земле и «грешной» человеческой жизни.

55

Блоковский сборник. Изд. Тартуского гос. ун-та. 1964. С. 390.

56

Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. М.; Л.: Гослитиздат. С. 131–133.

57

В зеркальном отношении к этим последним строкам находятся стихи из сцены первого «видения» Тамары: «Слова умолкли в отдаленье / Вослед за звуком умер звук». Демон как бы певчески вдохновлен совершенной красотой Тамары и в артистическом акте преобразует и возвращает ей внушенное ею же впечатление.

58

Клятва Демона, как и прежние его перифрастические ответы на прямые вопросы героини, топит однозначную прямоту Тамариной просьбы («… от злых стяжаний / Отречься ныне дай обет») в потоке пламенного, но уклончивого красноречия.

59

И насколько он презирает этот мир, настолько же дорожит прерогативами своего владычества; обещание перемениться в его устах звучит как горделивое отречение от престола ради морганатического брака, и «слеза раскаяния» здесь не слишком уместна.

60

Кажется, единственный у Лермонтова случай, когда монастырь не отождествлен с тюрьмой.

61

Манн Ю. Завершение романтической традиции (Поэмы «Мцыри» и «Демон») // Лермонтов в литературе народов Советского Союза. Изд. Ереванского ун-та. 1974. С. 58.

62

См.: Соколов А. Композиция «Демона» // Литературная учеба. 1941. № 7–8.

63

Часть 1, IX – впечатление Демона от пляски Тамары; часть 2, VI – томление Тамары по туманному «пришельцу»; часть 2, IX – внутренняя борьба в Демоне после объяснения его с Ангелом и перед решающим явлением Тамаре. В особенности же часть 2, XII – после отвлекающего эпизода с ночным сторожем непредставимая, но логически неизбежная ситуация: Демон над телом умершей в его объятиях Тамары – что он? как он?

64

Подзаголовок «восточная повесть» – тот же, что у «Измаил-Бея», написанного на исторической основе, – не случайно возводит поэму в ранг предания (а не вымысла). Так же определена еще одна сочиненная Лермонтовым «легенда» – «Ангел Смерти» (1831). Понятие «повесть», вопреки распространенному в лермонтовской литературе мнению, здесь вовсе не связано с «заземлением», с приближением к «быту».

65

Точно так же в балладе «Морская царевна» торжествующее восклицание царевича: «Али красы не видали такой?» – заставляет содрогнуться в предчувствии того рокового перехода от «незнания» к «знанию», о котором писал Аристотель, истолковывая феномен трагического.

66

Это позволяет ссылаться на его историю как на хорошо известный, получивший широкую «мифологическую» огласку прецедент: так, Сатана в мистерии К. Случевского «Элоа» припоминает: «С тех пор, как прикоснулся я к Тамаре…»

67

В зрелых редакциях «Демона» по сравнению с ранними библейский фон предыстории героя бледнеет: если раньше беда изгнанного Демона состояла в том, что он лишился блага богообщения, то теперь он скорбит об утраченных радостях космического братства – с венчанными светилами, с «ласковой» кометой, о выпадении из гармонии мироздания.

68

Кстати, соответствующий библейский персонаж не изгнан, а низвержен с небес, – смена оттенка существенна.

69

Ср. с Дантовым адом, где, по словам И. Голенищева-Кутузова, «Люцифер и его ангелы <…> вошли в систему мира, предначертанную Божеством, и должны стать озлобленными, но послушными исполнителями свыше назначенных казней для соблазненых ими людей» (см. его примечания в кн.: Данте Алигьери. Божественная комедия. М.: Наука, 1967. С. 557). Ср. также с Люцифером в «Каине» – он для Байрона вторая, наряду с Богом, мировая сила, гордая своим неуничтожимым бессмертием и ни на миг не выпускающая из виду главной задачи противления.

70

Лермонтов воспользовался возможностями, заложенными в одном традиционном церковном эпитете диавола – «князь воздуха».

71

Ю. Манн в упоминавшейся выше работе справедливо подчеркивает, что в Демоне (в отличие от полусказочных падших духов у Жуковского и Подолинского) благодаря его единственности зло получает субстанциальное средоточие и тем самым центральный образ поэмы обретает максимальную философскую весомость, становясь в связь с «последними» вопросами о природе и источниках зла, и пр. Однако надо помнить, что ответственность за зло в поэме все же «рассредоточена», во всяком случае, если следовать логике героя, то второй (а может быть и первый!) источник зла обнаруживается в человеческом мире – каким он вышел из рук Творца или из горнила цивилизации.

72

Вопреки демонологическим представлениям христианской теологии, согласно которым довременный выбор, сделанный свободной волей ангелов, не может подвергаться изменчивым колебаниям во времени.

73

Опять-таки необходимо сослаться на Ю. Манна, который, кажется, первым взглянул на сюжет «Демона» в таком повороте. Если это прочтение верно, тогда смерть героини из печального эпизода в вечных скитаниях Демона (каковым эпизодом она фактически была вплоть до VIII редакции) при последней обработке поэмы превращается в решающий пункт его метафизической судьбы, и благодаря новому финалу «Демон» завершается не элегическим аккордом (горький упрек сопернику Ангелу на могиле возлюбленной), а подлинно трагедийной развязкой. Это может служить дополнительным аргументом в пользу органичности последней, VIII редакции.

74

Подобная работа с литературными и культурными реминисценциями как строительными элементами собственного замысла впоследствии развернута Достоевским. См., например: Назиров Р. Г. Реминисценция и парафраза в «Преступлении и наказании» // Ф. М. Достоевский: Материалы и исследования. Вып. 2. Л.: Наука, 1977.

75

Ввиду «протеизма», пластичности главного лица каждая эпоха, подхватывая едва брошенный автором намек, вышивала по канве «Демона» собственные идейные узоры – и при этом самотождественности героя наносился не такой уж большой ущерб. Так, Врубель наряду с общей конгениальностью миру лермонтовской поэмы вывел наружу такие возможности развертывания образа, которые у Лермонтова только намечены: почти античный титанизм (могучие обнаженные руки и плечи), связь не только со стихией воздуха, но и с землей, с кристаллическим строением ее пород. Дав место в кавказских редакциях поэмы отзвукам народных поверий, окружив Демона метелями, обвалами, льдами, Лермонтов тем самым породил импульс для создания подобного образа титана, физически приближенного к своему горному обиталищу. Такую, стихийно-языческую телесность подчеркивал В. Розанов, почти – и все же не до конца! – отрываясь от лермонтовского источника (Демон – человек-гора, какое-то огромное архаическое существо, напоминающее великого Пана; не дух, а блистающее одушевленное тело); так же и в стихотворении Блока Демон наделен «божественно-прекрасным телом».

76

Л. Выготский в своем анализе «Гамлета» впервые показал, что немотивированность и необъяснимость могут быть структурными факторами (см.: Выготский Л. Психология искусства. 2-е изд. М.: Искусство, 1968. С. 209–246, 339–496). Того же рода бездонная неясность таится в трагической фабуле «Идиота» (сошлюсь на анализ этого романа у Вячеслава Иванова: Иванов Вяч. Свобода и трагическая жизнь: Исследование о Достоевском: Реферат И. Б. Роднянской // Ф. М. Достоевский: Материалы и исследования. Вып. 4. Л.: Наука, 1980. С. 225–231).

77

Аксаков К. С., Аксаков И. С. Литературная критика. М., 1981. С. 250.

78

Гиппиус В. Гоголь. Л., 1924. С. 87.

79

Аксаков С. Т. История моего знакомства с Гоголем. М., 1960. С. 95.

80

Сошлюсь здесь на замечание С. Г. Бочарова, сделанное им в статье, к которой еще будет повод обратиться. Говоря о единстве «самодовлеюще-комических “шуток” середины 30-х годов» (т. е. «Носа» и «Коляски») и позднейших воззрений Гоголя, исследователь добавляет: «По нашему убеждению, нет разрыва между гоголевской философией комического с ее серьезным психологическим обоснованием и органической спонтанной комической поэтикой названных “шуток”» (Бочаров С. Г. Загадка «Носа» и тайна лица // Гоголь: История и современность. М., 1985. С. 207). Уместно тут вспомнить и давние слова П. Вяземского о «непрерывности» Гоголя: «Не то, чтобы он лег спать автором “Ревизора” и “Мертвых душ” и проснулся автором книги “Выбранные места из переписки с друзьями”…» (Вяземский П. А. Сочинения. Т. 2. М., 1982. С. 175).

81

Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 574.

82

Там же. С. 575.

83

Вспомним, как возмущало Белинского гоголевское выражение из «Переписки с друзьями»: «Дрянь и тряпка стал теперь всяк человек» (Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 218). Однако Гоголь-моралист весьма точно обозначил этими словами свою мишень – everyman’а, как говорят англичане.

84

Маканин В. Голоса. М., 1982. С. 359.

85

Ниже я обращаю внимание на тонкую ниточку, ухватившись за которую, читатель мог бы «отождествиться» с непрезентабельным Акакием Акакиевичем. Речь идет о следующих словах повествователя по поводу ограбленного Башмачкина: «… как он провел… ночь, предоставляется судить тому, кто может сколько-нибудь представить себе положение другого» (см. об этом в статье «Незнакомые знакомцы» во 2-й части настоящего тома).

86

Хотя, конечно, и маниловское, и собакевичево мы обнаруживаем в людях разных времен и положений, не исключая себя самих; так что не приходится настаивать на абсолютной, непроницаемой экзотичности этого «племени».

87

«Вон посмотри нарочно в окно! – здесь он нагнул сам голову Чичикова, так что тот чуть не ударился ею об рамку» (VI, 64). Или: «… схвативши за руку Чичикова, стал тащить его в другую комнату… как тот ни упирался ногами в пол…» (VI, 80).

88

«Подкрадываясь сзади, пугает его», то есть Подколесина: «Пуф!» (V, 15). Или: Подколесин «выталкивается на сцену из дверей двумя руками Кочкарева» (V, 56).

89

Мочульский К. Духовный путь Гоголя. Париж, 1934. С. 35.

90

Гуковский Г. Реализм Гоголя. М.; Л., 1959. С. 421–451.

91

См.: Скатов Н. Иван Александрович Хлестаков – и другие // Гоголь: история и современность. С. 281–290.

92

Аксаков С. Т. История моего знакомства с Гоголем. С. 159, 164.

93

Из «Великого канона»: «Некогда Саул, потеряв ослиц своего отца, неожиданно получил, при известии о них, царство: смотри же, душа, не забывайся, предпочитая свои скотские вожделения Царству Христову» (Канон Великий. Творение святого Андрея Критского. М., 1904. С. 37). Здесь эпизод из библейской Книги Царств отделен от своего аллегорического толкования пропастью никак не меньшей, чем дистанция между Хлестаковым и «светской совестью», но, на взгляд средневекового культурного сознания, библейский рассказ этим, понятное дело, нисколько не «искажен».

94

Мацкин А. На темы Гоголя. М., 1984. С. 39.

95

Там же. С. 17.

96

Там же. С. 26.

97

Там же. С. 38.

98

Любопытно отметить расхождение в этом вопросе Белинского, который увидел в «Женитьбе» «исполненную истины и художественно воспроизведенную картину нравов общества средней руки» (Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 8. С. 333), и Ап. Григорьева: «… я осмелился назвать «Женитьбу» вовсе не бытовой драмой…» (Григорьев Ап. Эстетика и критика. М., 1980. С. 140).

99

Слонимский А. А. История создания «Женитьбы» Гоголя // Русские классики и театр. Л.; М., 1947. С. 307–334.

100

В лице Кочкарева и его речах Гоголь вообще склонен пародировать азартную «логику» пристрастных доказательств, с виду адресованную разуму («посудите…», «сравните…» – как нередко обращается к собеседнику Кочкарев), а на деле подавляющую самое волю партнера, Например, Кочкарев объясняет Агафье Тихоновне преимущества своего протеже перед другими претендентами на ее руку: «Да вы только посудите, сравните только; это, как бы то ни было, Иван Кузьмич! А ведь то, что ни попало: Иван Павлович, Никанор Иванович, черт знает что такое» (V, 38). Вот один из отчаянных поворотов смеха «на зрителя». Ибо, если у того есть хоть доля самоотчетности, он просто обязан опознать себя в роли такого «оратора», в каковой он, по человеческой слабости, бывал, верно, не один раз в жизни.

101

Из пушкинского отрывка: «Дело в том, что я боялся не одного отказа… Жениться! Легко сказать – большая часть людей видит в женитьбе шали, взятые в долг, новую карету и розовый шлафрок. Другие – приданое и степенную жизнь… Третьи женятся так, потому что все женятся – потому что им 30 лет. Спросите их, что такое брак – в ответ они скажут вам пошлую эпиграмму. Я женюсь, т. е. я жертвую независимостию, моей беспечной, прихотливой независимостию…» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.; Л., 1949. Т. 6. С. 580). Ср. также с письмом Пушкина П. А. Плетневу, писанным осенью 1830 г., после помолвки поэта: «Баратынский говорит, что в женихах счастлив только дурак; а человек мыслящий беспокоен и волнуем будущим. Доселе он я – а тут он будет мы. Шутки!» (Там же. Т. 10. С. 308). Скрывая свое волнние под разговорной шутливостью тона, Пушкин тут как бы слегка предвосхищает юмор подколесинских интонаций.

102

Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т. М., 1980. Т. 5. С. 228, 235.

103

Там же. С. 235.

104

Аксаков С. Т. История моего знакомства с Гоголем. С. 95.

105

Бибихин В. В., Гальцева Р. А., Роднянская И. Б. Литературная мысль Запада перед «загадкой Гоголя» // Гоголь: история и современность. С. 411 и далее.

106

Та же загадочность, закрытость есть и в Ноздреве… «Добрый и пустой малый», по характеристике Белинского, – только личина Кочкарева, только оболочка. Точно так же свежесть и здоровье, «белые, как сахар, зубы», «растительная сила», прущая от полных щек и волосатой груди, и вообще «что-то открытое, прямое, удалое» (VI, 69, 70) – только машкера, обманная раскраска Ноздрева, этого «многостороннего человека». Карты, размашистая гульба – всего лишь страстишки его, дымовой шлейф, главный же «задор» – «нагадить ближнему». Предлагая гостю под видом наилучшего вина какую-то заправленную царской водкой мерзость, самому себе он этого напитка, однако, не подливает – какие уж тут ухарство и бесшабашность? Его злодушие, притаившееся за завесой пьяных скандалов, хитроумно, проницательно и бьет без промаха. Будучи идеологизирован, Ноздрев может легко преобразиться в Петрушу Верховенского из «Бесов», который тоже укрывает тайные ковы в неудержимом потоке болтовни.

107

Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 303.

108

Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 22. Л., 1981. С. 106. Характерно, что здесь, в апрельском выпуске «Дневника писателя» за 1876 год, Достоевский дважды ставит чрезвычайно близкую ему «Женитьбу» на одну доску с «Мертвыми душами», объединяя их по богатству «внутреннего содержания».

109

Аксаков К. С. Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова, или Мертвые души // Аксаков К. С., Аксаков И. С. Литературная критика. С. 141, 150.

110

Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 256.

111

Аксаков К. С. Несколько слов о поэме Гоголя… С. 148.

112

Чтобы понять, что же отсутствует в реакции обоих критиков на гоголевский мир, вспомним еще один отклик современника, приведенный и проанализированный в упомянутой выше работе С. Г. Бочарова: «Ваш даже “Нос” напомнил мне, как я, позабыв в иную пору, что такое жизнь моя и чем я должен в жизни заниматься, точно иногда хлопочу, суечусь, беспокою других, а на деле оказывается, что ищу не больше как своего носа…» (цит. по: Гоголь: история и современность, с. 203). Автор статьи называет этот отклик своеобразного религиозного мыслителя А. М. Бухарева «простодушно проницательным»; и верно, проницательность здесь, кажется, неотделима от простодушия, сопряженного с отсутствием оборонительных жестов, с готовностью повиниться. Так же, хотя и в несколько безличной форме, построено рассуждение Достоевского в «Идиоте»: «В действительности женихи ужасно редко прыгают из окошек пред своими свадьбами, потому что это, не говоря уже о прочем, даже и неудобно; тем не менее сколько женихов, даже людей достойных и умных, пред венцом сами себя в глубине совести готовы были признать Подколесиными» (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 8. Л., 1973. С. 383). Тут для нас драгоценны слова: «… сами себя в глубине совести…»

113

Вяземский П. А. Сочинения. Т. 2. С. 151, 152.

114

Там же. С. 171, 185.

115

Следующие слова Страхова упредили точку зрения В. В. Розанова и многих других: «Задача всей литературы после Гоголя состояла только в том, чтобы отыскать русский героизм, сгладить то отрицательное отношение, в которое стал к жизни Гоголь, уразуметь русскую действительность более правильным, более широким образом…» (Страхов Н. Н. Литературная критика. М., 1984. С. 331).

116

Гоголь: история и современность. С. 211. Ср. у Достоевского: «Явилась… смеющаяся маска Гоголя, с страшным могуществом смеха…» (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 19. Л., 1979. С. 12).

117

Статья написана в соавторстве с Р. А. Гальцевой

118

Литературное наследство. М., 1973. Т. 86. С. 489.

119

Юнге Е. Ф. Воспоминания. 1843–1860. М., 1914. С. VI.

120

Градовский А. Д. Мечта и действительность // Голос. 1880. № 174.

121

Этот набросок Вл. Соловьева при жизни философа не увидел свет. Впервые опубликован в журнале «Новый мир» (1989, № 1).

122

Леонтьев К. Н. О Владимире Соловьеве и эстетике жизни. М., 1912. С. 12.

123

Леонтьев К. Н. О всемирной любви. Речь Ф. М. Достоевского на Пушкинском празднике // Леонтьев К. Н. Восток, Россия и славянство. М., 1886. Т. 2. С. 294, 297.

124

Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 24. Л., 1982. С. 116–117.

125

РГБ, ф. 230, М. 4410.

126

Публикацию писем Ивана Аксакова Достоевскому см.: Известия АН СССР. Сер. лит. и яз. 1972. Т. 31. Вып. 4. С. 353.

127

РГБ, ф. 700, к. 2, ед. 7.

128

Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 23. Л., 1981. С 53.

129

Не касаемся здесь вопроса о том, в какой мере Владимир Соловьев послужил психологическим прототипом для Алеши, хотя настойчивые попытки отвергнуть это их сходство представляются не вполне убедительными.

130

Публичная лекция.

131

Лосев А. Владимир Соловьев и его время. М., 1990. С. 649–650.

132

«Книга о Владимире Соловьеве». М., 1991. С. 39, 57, 122, 210, 229 соотв.

133

Цит. по: Лосев А. Владимир Соловьев и его время. С. 646.

134

Приведено в кн.: Лукьянов С. М. О Владимире Соловьеве в его молодые годы: Материалы к биографии. Кн. 3. Вып. 1. Пг., 1918. С. 45. Репринт: М., 1990.

135

Трубецкой Е. Н. Миросозерцание В. С. Соловьева. Т. 1. М., 1995. С. 26, 16 соотв.

136

Стихи Владимира Соловьева и текст «Белой Лилии», а также черновой редакции пьесы цитируются по изданию: Соловьев Владимир. Стихотворения и шуточные пьесы. Л., 1974.

137

Булгаков С. Н. Тихие думы. М., 1996. С. 64.

138

Трубецкой Е. Н. Миросозерцание В. С. Соловьева. Т. 1. С. 35.

139

«Книга о Владимире Соловьеве». С. 61.

140

Соловьев С. М. Владимир Соловьев: Жизнь и творческая эволюция. М., 1997. С. 156.

141

Булгаков С. Н. Тихие думы. С. 81.

142

Соловьев В. С. Философия искусства и литературная критика. М., 1991. С. 642.

143

Сам Соловьев, безусловно, считал эту шуточную пьесу вместе с тем и мистерией. Когда создатели Козьмы Пруткова называют вверенную его имени пьеску «Сродство мировых сил» «мистерией», они придают этому определению ощутимо пародийный смысл (кстати, вопреки мнению С. М. Соловьева, сходство между этой прутковской шуткой и «Белой Лилией» минимально). В ранней редакции «Белой Лилии», включавшей неоконченный, к сожалению, мистериальный пролог «в четвертом измерении», юмористически ориентированный на пролог к драматической поэме А. К. Толстого «Дон Жуан» (скорее, чем на пролог к «Фаусту» Гёте), но философски очень значительный, – так вот, в ранней редакции стояло лишь одно жанровое обозначение: «мистерия» – и оно, как кажется, лишено было шутливых обертонов. Но и в печатном варианте – определив свое сочинение двояко, как мистерию-шутку, Соловьев тем самым подчеркнул непародийный смысл первого слова и фактически предварил свое примечание к «Трем свиданиям» (сравним: … в шутливых стихах самое значительное…»).

144

Соловьев С. М. Владимир Соловьев… С. 152.

145

«Книга о Владимире Соловьеве». С. 301.

146

Лукьянов С. М. О Владимире Соловьеве… Кн. 3. Вып. 1. С. 300, 301. Вообще говоря, «оперетка» как модный жанр то и дело маячит в соловьевском кругу. Вот эпизод воспоминаний современника (из архива К. М. Азадовского): «Сидя на балконе, он сочинял фантастические и нелепые стихотворения <…> Здесь же он сочинил и оперетку, которую мы собирались поставить на одном из “Берштамовских вторников”, постоянным посетителем которых бывал Владимир

147

Когда этот текст был уже написан, специалист по творчеству Владимира Соловьева А. А. Носов показал мне заметку за подписью «А. И.» (скорее всего, А. Измайлов) в вечернем выпуске «Биржевых ведомостей», № 12205 (4 марта) 1911 г., озаглавленную «Владимир Соловьев – юморист» и начинающуюся так: «Кто первый в России додумался до идеи “Вампуки”? Как это неожиданно, оказывается, что не только облюбовал эту идею, но даже и блистательно развил ее… Владимир Соловьев». Далее в заметке следовал поверхностный разбор «Белой Лилии», перепечатанной (после 1-го издания, см. след. примеч.) в 3-м томе писем Соловьева под ред. Э. Л. Радлова: «Он заботится только об одном, чтобы это было весело-сумбурно и смешно». «Куплеты хоть в любую оперетку». Любопытно предположение рецензента, что автор «Вампуки» (М. Н. Волконский) «черпал из Соловьева горстями».

148

Оно еще видней, если взглянуть на текстовое окружение, в котором появилась первая публикация «Белой Лилии»: художественно-литературный сборник «На память» (М., 1893). Альманах изданный в рекламно-коммерческих целях на превосходной бумаге, с литографиями и гравюрами с картин Семирадского и Перова, с французскими книжными иллюстрациями; листая его, понимаешь, какой переворот в скором времени произведут «Аполлон» и «Золотое руно» и чему будут наследовать картинки из «Нивы». Невыносимо длинная поэма Цертелева (старого друга Соловьева). Проза П. Гнедича, Красковского, Ясинского («Бедная красавица Катря томилась, заключенная в той самой башне…»). Статья в будущем печально известного В. Грингмута «о неминуемом падении искусства до полного его извращения и отрицания» (виновники – импрессионисты). Тут же «аппетитнейшая вдовушка» из переводного француза и, наконец, отдел рекламы («объявления – это рычаг, который в настоящее время приводит в движение типографский станок») – единственный с признаками хорошего вкуса (в сравнении с рекламой нынешней). И посреди всего этого – пьеса Соловьева, вряд ли приметная как некий стилистический диссонанс и взрывающая «здоровую обыденщину» не выступающим из-под завесы мистерийным пафосом, а разве что вопиющей нелепостью. Нелепость, повторю, – здесь литературный коррелят юродства.

149

Если не считать пересказа и характеристики в уже цитированной биографической книге С. М. Соловьева, а также наивно-дидактического (но отнюдь не превратного) разбора пьесы в книжечке И. А. Аполлонской «Христианский театр» (1914).

150

Соловьев С. М. Владимир Соловьев… С. 156.

151

Одно из этих стихотворений написано в декабре 1992 г., то есть буквально на пороге опубликования комедии.

152

Соловьев С. М. Владимир Соловьев… С. 131.

153

Там же. С. 152.

154

Там же. С. 191.

155

Там же. С. 97.

156

Там же. С. 128.

157

«Книга о Владимире Соловьеве». С. 108.

158

Себе же Соловьев готов был, кажется, отвести роль юного глупца Сорвала, безутешного фетишиста, пожирающего ботинок дамы сердца. В комической сценке «Я говорил, что он не умеет есть» (Соловьев Владимир. Шуточные пьесы. М., 1922), то ли отпочковавшейся от близкого по смыслу эпизода «Белой Лилии», то ли предварившей ее, двойник Сорвала Журавлев (то бишь Соловьев) испускает дух, подавившись ботинком, владелицу которого зовут Софья Павловна Дурново – легко угадываемая Софья Петровна Хитрово. Мемуаристами также засвидетельствовано, что Соловьев носил на груди как реликвию крошечный башмачок ребенка Софьи Петровны.

159

Кстати, в этой же «лесной» сцене «Белой Лилии» можно найти намек на хронологическую привязку работы над пьесой, но намек, опять-таки не дающий уверенной отгадки. Речь идет об одной из реалий общественной биографии Соловьева. В ранней редакции пьесы совам-обскурантам, тем, кто заодно с кротами-позитивистами страшится светлого явления «новой царицы», была отведена весьма скромная словесная партия. В печатной редакции хор сов превращен в пространный песенный номер, по строфике и духу напоминающий «Германию. Зимнюю сказку» Генриха Гейне, и в этой арии сов есть такой куплет: «Мы верим в блаженство, но – только для нас, / Для прочих же – адские муки! / Тогда насладимся вполне, а пока / Мы служим молебны от скуки». Во время двенадцатого «Чтения о Богочеловечестве» Соловьев с кафедры назвал учение о вечности адских мук «гнусным догматом», чем вызвал бурное неодобрение К. П. Победоносцева и журнала «Гражданин». По свежим ли следам этого скандала (см. о нем подробно: Носов А. А. Реконструкция 12-го «Чтения по философии религии» В. С. Соловьева // Символ. Париж, 1992. № 28) переделал Соловьев партию сов? Или же вернулся к ней в начале 1890-х годов, когда обостряется его противостояние с Победоносцевым, когда он пишет эпиграммы на обер-прокурора и посвящает ему грозное «библейское» предупреждение «Кумир Небукаднецара»? Второе предположение, указывающее на новый, сквозь десятилетие с лишним, приступ автора к своей комедии, достаточно вероятно. Не зря З. Минц отмечает сходство между эпизодом с совами и сатирическими стихами Соловьева начала 1890-х гг.

160

«Книга о Владимире Соловьеве». С. 57.

161

Там же. С. 53.

162

Соловьев С. М. Владимир Соловьев… С. 125.

163

Там же. С. 160.

164

Шутливость «Трех свиданий», где небесное озарение контрастирует с обыденностью и только она и смешна, – шутливость совсем иного рода; поэма знаменует конец любовной утопии философа, и по-своему был прав С. Н. Булгаков, возмущавшийся «астральным флиртом» в «Белой Лилии», но склонявшийся перед «Тремя свиданиями» как перед таинственным свидетельством.

165

Хотя Блок открыл для себя «пошлость таинственную» и пытался ввести в свои лирические драмы элементы буффонады и кукольности, но его лирический герой – Пьеро или Поэт – заботливо отгорожен от того уровня бытия, на который направлена романтическая ирония: котлеты отдельно, а мухи отдельно. Блок не умел шутить, и для него между «заветными святынями» и их попранием не существовало никакой промежуточной области серьезно-смешного.

166

Гнедич П. П. Книга жизни. Воспоминания 1855–1918. [Л.], 1929. С. 240. Соловьев посылал Чехову книгу своих стихотворений.

167

Наблюдение А. П. Козырева, исследователя Соловьева, высказанное мне устно.

168

Энгельгардт Б. М. В пути погибший // Об Александре Блоке. Пг., 1921.

169

Я имею в виду статью В. Непомнящего «Предназначение» (см. в его кн.: Поэзия и судьба. 2-е изд., доп. М., 1987, а также: Непомнящий В. Избранные работы 1960-х – 1990-х гг. М., 2001. Т. 1).

170

Последующий интерес Блока к русскому сектантству – отчасти отсюда: интерес не только к русским историческим силам, но и к духовным слагаемым собственной биографии.

171

См. капитальную работу: Максимов Д. Е. Идея пути в поэтическом сознании Блока // Максимов Д. Е. Поэзия и проза Ал. Блока. Л., 1975.

172

Позднее, в 1919 году, Блок писал: «Мы работаем для России <…>, а европейская цивилизация в России никогда не привьется и даже будет встречать такое сопротивление и такую вражду, что всем, кто не может или не должен отказаться от нее, придется рано или поздно или погибнуть, или покинуть Россию».

173

Тема настоящих размышлений была поднята в известных работах Л. Гинзбург «Вещный мир» и «Поэтика ассоциаций» (Гинзбург Л. Я. О лирике. 2-е изд., доп. Л., 1974. С. 311–406).

174

Пастернак Б. Люди и положения // Пастернак Б. Воздушные пути. М., 1982. С. 456.

175

Цит. по кн.: Булгаков С. Н. От марксизма к идеализму. СПб., 1903. С. 268–269. С этими хвалами Зомбарта любопытно сопоставить отзыв Блока о качестве модных товаров, продиктованный его эстетическим неприятием буржуазности. В июне 1911 г. Блок пишет жене в Париж: «Пойми, наконец, простейшую вещь, что все современное производство вещей есть пошлость и не стоит ломаного гроша, а потому покупать можно только книги и предметы первой необходимости» (Блок А. Письма к жене // Литературное наследство. Т. 89. М., 1978. С. 264).

176

Впервые: Красная новь. 1928. № 8.

177

Впервые: Звезда. 1933. № 5.

178

Мандельштам О. О природе слова (1922) // Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987. С. 64. В этой статье Мандельштам, как известно, формулирует свое понимание «эллинизма» – в противовес спиритуализму символистов: «Эллинизм – это печной горшок, ухват, крынка с молоком, это домашняя утварь, посуда, все окружение тела; эллинизм – это тепло очага, ощущаемое как священное, всякая собственность, приобщающая часть внешнего мира к человеку <…> очеловечение окружающего мира, согревание его тончайшим телеологическим теплом».

179

Литературная Армения. 1967. № 3. С. 83, 85.

180

Анненский И. Книга отражений. М., 1979. С. 362

181

Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. Пг., 1923. С. 155–157.

182

Анненский И. Указ. соч. С. 358.

183

Марченко А. Поэтический мир Есенина. 2-е изд. М., 1988.

184

Цитируется стихотворение А. Еременко «К вопросу о длине взгляда»

185

Этой формулой австрийский искусствовед Ганс Зедльмайр обозначил кризисные явления в искусстве XX века, связанные с потерей представлений об иерархичности миропорядка, о цельности и центральности человеческого образа. См.: Зедльмайр Г. Утрата середины: Реферат В. В. Бибихина // Общество. Культура. Философия. М.: ИНИОН, 1983. С. 56–102.

186

См. статью «Назад – к Орфею!» в 2-м томе настоящей книги.

187

Флоренский П., свящ. Общечеловеческие корни идеализма // Богословский вестник. 1909. Т. 1. № 3. С. 413.

188

Флоренский П. А. У водоразделов мысли. М., 1990. С. 212–213.

189

Там же. С. 293.

190

Булгаков С. Философия имени // Булгаков С. Первообраз и образ. М.; СПб., 1999. С. 17.

191

Там же. С 19, 26.

192

Там же. С. 27. (Ср. у Мандельштама: «Когда мы произносим, например, “солнце”, мы не выбрасываем из себя готового смысла – это был бы семантический выкидыш, – но переживаем своеобразный цикл <…> Произнося “солнце”, мы совершаем как бы огромное путешествие…» (Мандельштам О. Собр. соч.: В 4 т. М., 1993. Т. 3. С. 226). В дальнейшем указываются только том и страница настоящего издания.

193

Иванов Вяч. Две стихии в современном символизме // Иванов Вяч. Лик и личины России: Эстетика и литературная теория. М., 1995. С. 108.

194

Тынянов Ю. Н. Литературная эволюция. Избр. труды. М., 2002. С. 442.

195

Булгаков С. Указ. изд. С. 61.

196

Иванов Вяч. Указ. изд. С. 26, 30, 31.

197

Мандельштам О. Vulgata (Заметки о поэзии). Т. 2. С. 298.

198

Иванов Вяч. Указ. изд. С. 28.

199

Мандельштам О. Т. 2. С. 300.

200

Иванов Вяч. Указ. изд. С. 28.

201

Мандельштам О. Т. 3. С. 217. Ср. там же: «Дант – орудийный мастер поэзии, а не изготовитель образов».

202

Мандельштам О. Шум времени. Т. 2. С. 388.

203

Мандельштам О. Утро акмеизма. Т. 1. С. 180.

204

См.: Аверинцев С. С. Судьба и весть Осипа Мандельштама // Аверинцев С. С. Поэты. М., 1996. С. 207.

205

Мандельштам О. Разговор о Данте. Т. 3. С. 236.

206

Гинзбург Л. Поэзия ассоциаций // Гинзбург Л. О лирике. 2-е доп. изд. Л., 1974. С. 355.

207

Паперно И. О природе поэтического слова. Богословские источники спора Мандельштама с символизмом // Литературное обозрение. 1991. № 1.

208

Вейдле В. Эмбриология поэзии: Статьи по поэтике и теории искусства. М., 2002. С. 110.

209

Тынянов Ю. Промежуток // Тынянов Ю. Указ. изд. С. 445.

210

Вейдле В. Указ. изд. С. 273.

211

Гаспаров М. Л. Поэт и культура. Три поэтики Осипа Мандельштама // Мандельштам О. Полн. собр. стихотворений. СПб., 1995. С. 33.

212

Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб., 2002. С. 112.

213

Мандельштам О. Буря и натиск. Т. 2. С. 298.

214

См.: Заболоцкий Н. Собр. соч.: В 3 т. Т. 1. С. 521–524.

215

Мандельштам О. Слово и культура. Т. 1. С. 216.

216

Мандельштам О. О природе слова. Т. 1. С. 227.

217

Заболоцкий Н. Указ. изд. Т. 1. С. 523.

218

Аверинцев С. Указ. изд. С. 195. («Энергетический источник разогревания слова у Мандельштама…»).

219

Мандельштам О. Vulgata. Т. 2. С. 299.

220

Мандельштам О. Разговор о Данте. Т. 3. С. 254, 217 соотв.

221

Там же. С. 248.

222

Там же. С. 234, 251.

223

Там же. С. 226.

224

Мандельштам О. Т. 2. С. 257.

225

Мандельштам О. Т. 1. С. 227, 228.

226

Мандельштам О. Разговор о Данте. Т. 3. С. 259.

227

Тынянов Ю. Проблема стихотворного языка // Тынянов Ю. Указ. изд. С. 71.

228

Иванов Вяч. Борозды и межи. Опыты эстетические и критические. М., 1916. С. 129–130.

229

Цит. по: Паперно И. О природе поэтического слова… С. 32.

230

Флоренский П. У водоразделов мысли. С. 235.

231

Там же. С. 239, 251.

232

Мандельштам О. Слово и культура. Т. 1. С. 215.

233

Мандельштам О. О природе слова. Т. 1. С. 228.

234

Флоренский П. У водоразделов мысли. С. 251.

235

Мандельштам О. Т. 3. С. 226.

236

Аверинцев С. С. Указ. изд. С. 221.

237

Мандельштам О. О природе слова. Т. 1. С. 221.

238

Гинзбург Л. О лирике. См. соответствующие главы.

239

Бергсон А. Творческая эволюция. М.; СПб., 1914. С. 143. (См. примеч. в кн.: Мандельштам О. Т. 1. С. 291.)

240

Мандельштам О. О природе слова. Т. 1. С. 229.

241

Там же. С. 219.

242

Вейдле В. Указ. соч. С. 110.

243

Мандельштам О. Четвертая проза. Т. 3. С. 171.

244

Иванов Вяч. К проблеме звукообраза у Пушкина // Иванов Вяч. Лик и личины России. С. 244.

245

Мандельштам О. Разговор о Данте. Т. 3. С. 235.

246

Вейдле В. Пастернак и модернизм // Вейдле В. О поэтах и поэзии. Paris, 1973. С. 100.

247

Цит. по: Вейдле В. О поэтах и поэзии. С. 86.

248

Мандельштам О. Т. 3. С. 226.

249

Вейдле В. О поэтах и поэзии. С. 100.

250

Мандельштам О. Выпад. Т. 2. С. 410.

251

Заболоцкий Н. Столбцы. Л., 1929. В дальнейшем тексты Заболоцкого будут цитироваться по изданию: Заболоцкий Н. Собр. соч. М., 1983–1984. Т. 1–3. Римской цифрой обозначается том, арабскими – страницы.

252

Такова была черта времени: искусство возвращалась на круги своя. Друзья Заболоцкого, А. Введенский, Д. Хармс, еще «чудили», Заболоцкий же шел в ногу с ритмами культурной волны, так что сочлены по группе обэриутов даже были в обиде на «отступника» (см. воспоминания И. Бахтерева в кн.: Воспоминания о Заболоцком. М., 1977. С. 55–85)

253

Афиши Дома печати. 1928. № 2. С. 11–13 (см. также: 1, 521–524).

254

См.: Ортега-и-Гасет. Дегуманизация искусства // Самосознание культуры и искусства XX века. Западная Европа и США. М.; СПб., 2000. С. 312–347.

255

Бердяев Н. Кризис искусства. М., 1918.

256

Булгаков С. Тихие думы. М., 1918. С. 32–52.

257

Классическая эстетика знает категорию безобразного, но в ее противоположности категории прекрасного; без этой подразумеваемой антитезы изображение безобразного потеряло бы в ней смысл. Эстетика «нового искусства» в предельных случаях знать не хочет о различении безобразного и прекрасного. Или, вернее, всякая натура для нее «безобразна», ибо косна, привлекательны только инструментальная воля художника, его находчивость и изобретательность. Возникает как бы новый эстетический феномен «заманчиво-уродливого», при контакте с которым ошеломление служит суррогатом наслаждения.

258

Роднянская И. Поэзия Заболоцкого // Вопросы литературы. 1959. № 1. С. 121–137.

259

В этом вопросе сошлюсь на мнение Д. Е. Максимова, встречавшегося с поэтом в 20-е годы и впоследствии пристально вглядывавшегося в мир «Столбцов», который сразу поразил его «какой-то новой опредмеченной играющей волей и остротой»: «Было очевидно, что стихи эти породила встреча с какими-то страшилищами косного, бездуховного мира, обступившими поэта на полусимволической Конной улице и многих ей подобных, а может быть, и более того – явившимися в его сознании как выражение косных мировых сил в их универсальной космической сути» (Максимов Д. Е. Николай Заболоцкий: Об одной давней встрече // Звезда. 1984. № 4. С. 185, 187).

260

Скоро Заболоцкий, уже значительно отойдя от городских «Столбцов», скажет: «Природа в стройном сарафане, / Главою в солнце упершись, / Весь день играет на органе. / Мы называем это жизнь…» («Поэма дождя». 1931) (1, 99).

261

Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1980. Т. 2. С. 141, 149, 159, 170.

262

В 1909 году Иннокентий Анненский писал именно об этом стихотворении как об удивительном образце новейшего течения в лирике – неожиданном, завораживающем, смущающем (см.: Анненский И. Книга отражений. М., 1979. С. 339–340).

263

Из стихотворения «Я, отрок, зажигаю свечи…» (Блок А. Собр. соч. Т. 1. С. 204).

264

Блок А. Собр. соч. Т. 2. С. 149.

265

Ортега-и-Гасет. Указ. соч. С. 338.

266

Чудакова М. О. Поэтика Михаила Зощенко. М., 1979. С. 67.

267

См. статьи «Лик и личины России» (раздел «Пролегомены о демонах») и «Легион и соборность» // Иванов Вяч. Родное и вселенское. М., 1918. С. 35–46, 125–136.

268

Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1980. Т. 4. С. 327.

269

Примеры заимствованы из «смешанных столбцов», писавшихся вслед за городскими.

270

Альфонсов В. Слова и краски: Очерки по истории творческих связей поэтов и художников. М.; Л., 1966. С. 129. В обэриутском манифесте Заболоцкий с горечью писал: «Нам непонятно, почему Школа Филонова вытеснена из Академии…» (I, 521).

271

Ср. у Блока таинственную сакрализацию городской толпы: «Это были цари – не скитальцы» (стихотворение «В кабаках, в переулках, в извивах…»).

272

Цит. по кн.: Альфонсов В. Слова и краски. С. 186.

273

Вот, наугад: «Тяжеловесны, как лампады, знамена пышные полка» (I, 349); «Сидит извозчик, как на троне» (I, 352); «Младенец, нагладко обструган, сидит в купели как султан» (I, 350); «Бокалов бешеный конклав зажегся, как паникадило» (I, 341); «… и визг молитвенной гитары, и шапки полны, как тиары, блестящей медью…» (I, 353–354).

274

В предсмертной поэме «Рубрук в Монголии», где к Заболоцкому неожиданно вернулась прежняя молодая энергия и где заново, уже на совершенно ином историко-культурном материале, пересматривается философская контроверза «Столбцов», поэт снова задается вопросом о том, как быть на очной ставке с подавляющей силой, которая рядится в доспехи вселенской мощи и претендует на помпезное единодержавие. И вопрос снова остается без уверенного ответа. Но самая его постановка сопровождается трезвой и ясной усмешкой, не свойственной «Столбцам».

275

Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 5. Л., 1973. С. 120.

276

Чуковский Н. Встречи с Заболоцким // Воспоминания о Заболоцком. М., 1977. С. 224.

277

Македонов А. Николай Заболоцкий: Жизнь. Творчество. Метаморфозы. Л., 1968. С. 116.

278

Македонов А. Указ. соч. С. 147

279

Заболоцкий Н. Избранные произведения: В 2 т. М., 1972. Т. 1. С. 367.

280

Платоновского «душевного бедняка» очень напоминает в «Торжестве Земледелия» окруженный легендой покойник Хлебников: «Кто он, жалкий, весь в коростах, / Полусъеденный, забытый, / Житель бедного погоста, / Грязным венчиком покрытый <…> Так человек, отстав от века, / Зарытый в новгородский ил, / Прекрасный образ человека / В душе природы заронил».

281

Насколько непрост, изощрен этот «примитивизм», легко заметить по второму из приведенных стихов. Несчастный кулак «кокал» поклоны, то есть бухался об пол, но поклоны – «медленные»: возникает целая траектория движения, каждого его такта, начинающегося медлительной истовостью и завершающегося стремительной неистовостью. Заболоцкий был виртуозом такой изобразительной механики.

282

Последнюю «крамольную» строчку Заболоцкий при позднейшей переработке заменил другой.

283

Эпизод погубления кулаком лошадей с некоторыми изменениями в сторону анекдота перешел из «Впрок» в «Котлован». Не исключено, что за ним, дважды повторенным, стоял известный Платонову и поразивший его случай из жизни, скорее все же трагического, чем прямолинейно-плакатного свойства.

284

В этом «виновата» чудится какая-то смущенная участливость поэта и кажется, что последующая редакция: «Одна фигура, бородата…» – еще жестче и отчужденней.

285

Мяло Ксения. Оборванная нить: Крестьянская культура и культурная революция // Новый мир. 1988. № 8. С. 247.

286

Так зажирел «товарищ Пашкин» из «Котлована», в котором можно увидеть негатив преображенного «дурака» – товарища Пашки из «Впрок», вариант его судьбы и карьеры, тоже с опорой на толковую бабу – жену. «Актив», «активист» – обычно одно из отрицательно заряженных слов у Платонова. Ср. также в «Котловане»: «Давно пора кончать зажиточных паразитов! Мы уже не чувствуем жара от костра классовой борьбы, а огонь должен быть, где же греться активному персоналу!»

287

Разрядка автора.

288

Совершенно естественно, что Упоев в хронике – сталинец, для него «Сталин <…> это Ленин сегодня». Можно предположить, что Сталину, пристрастному читателю «Впрок», это особенно не понравилось. Он презирал таких, как Упоев, это пушечное мясо коллективизации, заранее подписав им приговор. Хроника, без тени умысла, как бы разбалтывала тайну о политической базе вождя.

289

Здесь следует оспорить мнение Д. Е. Фурмана («Вопросы философии», 1989, № 3) относительно того, что сознание героев Платонова – это архаическое, «дологическое» сознание народных крестьянских масс. Действительно, «не для нэпа умирали и убивали герои Платонова, а для рая на земле» и, как пишет историк, толкали тем самым страну «в сторону сталинизма». Но это не «старые», выступавшие из какой-то архаической тьмы («патриархальное крестьянство», по И. Клямкину, якобы ответственное за сталинизм), а «новые» люди, и Платонов прекрасно отличает их от крестьянской массы. Это лишь один из уклонов крестьянского сознания, переживший идеологическую мутацию и близкий, как замечает тот же Фурман, ментальности апокалиптиков времен Крестьянской войны в Германии.

290

«Бросьте, пахари, безделье! Будет ужин и ужи́н» – так у Заболоцкого ободряет Солдат обобществившихся крестьян. Это, конечно, не выпад поэта против уполномоченного погонялы, а принятое тогда отношение к старому труду пахаря как к непродуктивному ковырянию.

291

В «Котловане» отражен трагический слом этих ожиданий, но в хронике «Впрок» и в «Ювенильном море» они снова – несколько искусственно – оживляются.

292

Сто лет назад Л. Н. Толстой писал об авторах для «образованного класса»: «Ежели мы любим чувствительное, – они дают нам чувствительное, мы обличительное – и с радостью приветствуем обличителей». Он полагал, что здесь, как и в лубочной литературе, предложением отвечают на требование (цит. по кн.: Шкловский В. Матвей Комаров, житель города Москвы. Л., 1929. С. 165).

293

В последней своей драме – «Прошлым летом в Чулимске» – Вампилов, как справедливо указано в статье С. Боровикова о его творчестве («Наш современник». 1976. № 3), уже несколько отошел от такого «моноцентризма». Однако даже здесь действие движется и обостряется присутствием главного героя – следователя Шаманова: он все равно в положении фаворита.

294

Стреляный А. «Переставился ли свет?» // Литертурное обозрение. 1977. № 5. С. 52.

295

При этом имя героя-рассказчика сразу зазвучало со значением. «Константин» – вслед толстовскому Левину; «Платонович» – Константин этот не из помещиков (хоть и близок кое в чем «опростившемуся» интеллигенту полудворянских кровей – Прозорову в «Канунах»), а дальний кровный потомок крестьянина Платона Каратаева. «Зорин» – такими благозвучными фамилиями писатели обыкновенно наделяют персонажей-фаворитов, но в то же время – не от глагола ли «зорить», «разорять» (или, возможно, претерпевать разорение)?

296

Белов В. Лад: Очерки о народной эстетике. М., 1982.

297

Урнов Д. Трудный разговор о «трудной литературе» // Литературная газета. 1978. 11 января (в рамках дискуссии о трудностях современного чтения).

298

Отклики эти суммированы в книге А. П. Чудакова «Поэтика Чехова» (М., 1971).

299

Пассаж из сочинения Натали Саррот «Золотые плоды» – романа образцово-скучного, как почти всё на темы литературной кухни, – но, тем не менее, поучительного в качестве трактата по социологии чтения.

300

Возможно, клоунада на некоторое время еще сохранится в критике, куда она ощутимо перекочевала: «… зачем все принимать так близко к сердцу? Ведь мы же не ногу отрезаем. И тексты, и метатексты – игра, всегда хочется соригинальничать. Это же естественно» (М. Золотоносов). Но и там игра скоро иссякнет. Сочинение того же Золотоносова, в рамках изобретенной им СРА (Субкультуры Русского Антисемитизма) изобличающее полукровку Корнея Чуковского в подпольных расовых комплексах (см.: Новое литературное обозрение. 1993. № 2), вполне трактатообразно и, несмотря на отсутствие здравого смысла, нисколько не игриво. Написано оно языком «моделирующих знаковых систем» с привлечением всяких там левистросовских бинарных оппозиций: «сырое – вареное» (вареное, чтоб вы знали, – цокотухин самовар). Можно, конечно, стать в рекомендуемую Архангельским позу и задать автору «прямой вопрос»: знаете ли вы, мастер сыскного дела, что ваши штудии могут сравнить не с текстами Александра Казинцева, занятого таким же изобретательством, только навыворот, а с писаниями умного и ясного, прекрасно владеющего пером Жаботинского? Не боитесь? Нет, не боится: те, кого пленяет Золотоносов, до Жаботинского не доберутся; новая трава, как сказал поэт, не помнит ничего о прошлогодней.

301

Что в описываемый синдром входит хитрое переплетение метафизического интереса с половым, и так понятно, тут задерживаться не стоит. Тем более, что Архангельский в помянутой статье все уже представил как есть, удачно выбрав цитату из В. Пискунова: «… мужчина с острым предсмертным умом: у такого… и семя мыслит» – и с естественной воздержностью оборвав цитируемый пассаж в том месте, с какого он становится невозможен для печати (однако же напечатан!).

302

Столь значимая датировка событий «Носа» указывает на православное (только, естественно, по старому стилю) Благовещение.

303

Приятным исключением в этом смысле можно счесть упомянутый роман А. Мелихова «Так говорил Сабуров», где мыслящий герой наделен многими биографическими чертами Петра Кропоткина, но не его фамилией.

304

Вспомнив тут замечание Вяч. Курицына насчет того, что историософская цепочка Толстой – Федоров – Скрябин – Ленин «давно не дает спать критикам православной ориентации» («Литературная газета», 9. 06. 93), то есть крайне их, по мнению Курицына, раздражает, отвечу, что, например, «цепочка» Маркс – Федоров была замечена как раз С. Н. Булгаковым и другими аналитиками федоровской мысли, в православной ориентации которых не приходится сомневаться.

305

А может быть – из известного советского анекдота о червяке-сыне, спрашивающем у папы, почему они сидят в дрянной куче, если можно, оказывается, вылезти на зеленую травку, и слышащем в ответ: это ведь наша родина, сынок.

306

Даже об Олеге Ермакове, чей «Знак зверя» не я одна оцениваю очень высоко, не могу с уверенностью утверждать того же. Меня смущает во второй части его романа обилие «сомнамбулических» страниц с изрядной инъекцией дальневосточной мистики.

307

При таком орнаментальном употреблении Библии смысл иных мест может быть закрыт или размыт. Горенштейн, считающий себя иудеем, не колеблясь цитирует по синодальному переводу, опирающемуся на церковную традицию: «Се, Дева во чреве примет…» – как видно, не подозревая, что ему более пристал бы перевод словом «жена» (об этом – серьезный вероисповедный спор). Обидно читать: «И через пророка Исаию сказал им всем Антихрист в женском роде, ибо их всех родила слабая рыхлая женщина…»; библейские пророки, обличая и обнадеживая, обращались к Израилю, народу, стране, в «женском роде» – как дщери Сионовой, обрученной Богу кольцом Завета; здесь присутствует брачная символика «жены», верной или блудной, но никак не образ «рыхлой женщины». О сбивчивости Горенштейна свидетельствует также допущенное им отнюдь не фигуральное выражение: «… в переводе с библейского». Слово «псалмопевец», специфически относимое к царю Давиду, он столь же уверенно прилагает то к одному из пророков, то к церковному, что ли, пономарю.

308

Особый разговор – о тех (на мой взгляд, очень немногих) страницах «Псалма», где все же видна твердая литературная рука автора «Дома с башенкой» и «Искупления» и где присутствует некая из глубины идущая воодушевленность. Два таких места, овеянных воздухом подлинности, находятся в знаменательном соответствии одно другому: брачное соединение Дана-Антихриста с приемной дочерью – и финальный гимн «зимнему черному лесу», пылающему «своей белизной». Сакральной торжественностью окружено предустановленное свыше зачатие младенца; здесь достаточно искусно сплетены три провиденциальных библейских мотива: дочерей Лотовых, Фамари и Руфи-моавитянки, покинувшей свой народ ради мужниного (и, кстати, нет здесь никаких черт «трагической сложности» XX века, которые очередной изобретательный критик углядел в «инцестуальной ауре» этого эпизода). А искренний восторг перед русским зимним пейзажем неожиданно выдает согласие автора любить Россию как именно нерождающее, скованное стужей стерильное пространство, лишенное каких бы то ни было «языческих» произрастаний (предлагаю сравнить с недружелюбием Горенштейна к летнему лесу в «белорусских» сценах романа). Тут брезжит так и не пробившийся сквозь плотные идеологические завесы, не внятный, вероятно, до конца самому писателю, но вдруг придавший его перу подъемную силу, из сердца рожденный сюжет: о промыслительном возвращении мессианского наследства от славян обратно к евреям и о начале нового мессианского рода – из колена Данова. Овладей Горенштейн этим темным наитием как художник, может быть, и получилось бы нечто «гениально-порочное». Но, как я старалась показать, им руководили иные импульсы. (В скобках замечу, что, разделяя христианскую веру в новый народ Божий, где несть ни еллина, ни иудея, сама я в споре «двух мессианизмов» о правах на будущее здесь не участвую и, применительно к данному случаю, рассматриваю проблему с мифопоэтической, литературной стороны.)

309

Берг Михаил. Гамбургский счет // Новое литературное обозрение. № 25 (1997); Елисеев Никита. Гамбургский счет и партийная литература // Новый мир. 1998. № 1.

310

А бесчисленные скобочки-примечаньица грубо заимствованы автором «Человека-языка» у первооткрывателя Маканина. Впрочем, там, где, согласно постмодернистскому декрету, все принадлежит всем, вопрос о заимствованиях решается с трудом. Правда ли, что Толстая воспользовалась Успенским, как меня уверял один мой коллега? Ну, если витязи и волхвы Успенского вынесли из «додревнего» мира имена Трациклина и Дыр-Танана (д’Артаньяна), а «голубчики» Толстой слыхивали от «Прежних» о ФЕЛОСОФИИ и ОНЕВЕРСТЕЦКОМ АБРАЗАВАНИИ, – то за независимость находки ручается ее примитивность. Но, наткнувшись в обоих сочинениях на совсем уж одинаково обыгранный в простецком духе категорический императив Канта, я поневоле призадумалась…

311

Это уже иронизирует А. Королев.

312

Шум бывает так оглушителен, что легко сбиться. Такой внимательный критик, как Мария Ремизова, спутала Аида-Плутона, чьим воплощением предстает в триллере Королева ясновидец Август Эхо, с Зевсом; Борис же Парамонов принял вполне человекообразных мутантов из «Кыси»… за котов – а все из-за мышиного меню.

313

С «бедром» у прозаика-интеллектуала вышла промашка. Правда, в «Змее в зеркале» та же реалия означена как «ребро». Впрочем, может быть, дружбинские редакторы просто оказались в данном случае внимательней знаменских?

314

Особенно теперь, когда с принятием «госсимволики» открывается творческая возможность писать о ее носительнице как о химере, то есть (вспомним эллинский миф), как о чудище составном.

315

Упомянутые критические статьи (в порядке перечисления имен) читатель найдет в следующих газетах и журналах: Литературная учеба. 1981. № 1; Аврора. 1980. № 3; Подъем. 1981. № 3; Литературное обозрение. 1983. № 10; Литературная газета. 1983. 6 июня; Дружба народов. 1984. № 1; Урал. 1985. № 12.

316

Такой «неопримитив», такая вторичная переработка и возгонка народным сознанием шлаков культуры хорошо известна в истории современного искусства. Кто читал записанные Б. Шергиным северные сказы о Пушкине, помнит, как вплелись туда газетные и радиовещательные шаблоны, чья тривиальность и поверхностность, однако, совершенно смыта волной живой поэзии, сердечного болезнования, даже озорства народных интепретаторов.

317

Кстати, вот превосходный психологический портрет одного из участников «теневой экономики» недавнего прошлого. Известный публицист Лев Тимофеев в целой серии статей не устает восхвалять этот неотъемлемый от «социалистического хозяйства» экономический институт как здоровую будто бы реакцию простых людей на противоестественный уклад, как положительную форму стихийного ему сопротивления. Стоило бы, однако, прислушаться к свидетельству художника: когда закон, пускай извращенный, делает добычливого человека вечно травимым вором, он начинает гибнуть нравственно, сжигая себя алкоголем и разгулом; ничего «здорового» в тени, отбрасываемой советскими экономическими пирамидами, вырасти не могло, реакция так же болезненна, как и ее возбудитель.

318

Вероломный приятель всякое лыко ставит обличаемому в строку; даже то, что в «Рубашке» слово виски – не среднего, а мужского рода. Но это щелчок зубами вхолостую: в приличных домах и приличных текстах виски – мужского.

319

Это сумеречное продуцирование грезящей фантазии – непреднамеренно, конечно, – передано Гришковцом в полном соответствии с тем, как трактуется оно у французского феноменолога Гастона Башляра: «греза» – состояние между явью и сном, более активное и осознанно интенциональное, нежели сон, но менее подчиненное диктату принципа реальности, нежели явь; творчески особо продуктивное, воплощающее созидательную силу души. Как пишет один из последователей Г. Башляра, «греза» – это «направленный пучок желаний, ищущий удовлетворения в материализованных образах фантастического мира <…> Греза в ее чистой форме никогда не бывает демонической или апокалипсической. Грезящее «я» всегда начеку и успешно управляет своими воображаемыми действиями <…> В грезе человек «космически счастлив»» (цит. по кн.: Самосознание культуры и искусства XX века. М.; СПб., 2000. С. 561–562). Г. Башляр своим философским авторитетом, так сказать, ручается за психологическую подлинность и даже неизбежность этих, неловко, как может показаться, внедренных эпизодов.