Дверь в глазу - [20]

В колледже я изучал физику, инженерное дело и промышленный дизайн. Я думал, что буду конструировать самолеты, но после окончания стал разрабатывать корпуса радиочасов в корпорации «Эмерсон». «Эмерсон» делала упор на округлость, вялость контуров, словно часы должны были ускользать от взгляда пользователя, как проскакивает в желудок лекарственное драже! Проработав шесть лет, я открыл собственное дело.

Можно сказать, что у меня был один настоящий успех — машина, которая плавила полиэтиленовые пакеты и разливала пластик по сменным формам (подставка для гольфового мяча, расческа, монтировка для велосипедных шин и т. д.). В списке экологических «зеленых подарков» в одном из главных журналов она заняла высокое место, после чего появилась в бортовых каталогах авиакомпаний и в интернет-магазинах. Я на ней не разбогател, но на плаву держался. Купил однокомнатную квартиру в Уэст-Вилледже, и на знакомых это производило впечатление, пока они не видели ее собственными глазами. Квартира представляла собой архитектурный аналог ошметков бисквитного теста — двадцать четыре квадратных метра бесполезных закутков и отнорков, оставшихся после того, как остальное здание было разделено на помещения, приспособленные для нормального житья.

В день, когда должна была приехать Люси с отцом, я зарезервировал стенд на выставке «Сервис и гостеприимство» в Уэстпорте, Коннектикут. Я отправился туда, чтобы продвинуть аппарат, который назвал «Айспрессо». В основе это был коммерческий кофейник с медной нагревательной спиралью на дне, так что вы могли налить свеже-заваренный чай в стакан, не растопив льда. Я надеялся продать патент за сотню тысяч и отбыть в Мексиканский залив, чтобы заткнуть пустоты в сердце понтонной лодкой и грудастой незнакомкой.

Весь день я варил и наливал в одноразовые стаканы «Эрл Грей» со льдом мужчинам в присборенных в поясе брюках. Свободную руку они держали в кармане, чтобы я не мог сунуть им свою карточку. После, на приеме, я постарался возместить уплаченное за стенд в бесплатном баре.

Потом вышел на танцевальную площадку и приблизился к молодой женщине.

— Пойдемте посмотрим на луну, — сказал я.

— Сейчас три часа, — сказала она.

Я пошел к поезду. Потянуло первым осенним холодком. Под стук колес я долго отогревался, нянча на коленях свой чайник.

Я получил сообщение от Люси: встретиться с ними в парке Вашингтон-сквер, где отец наблюдает за шахматами. Доехал на метро до Астор-плейс и под грузом нарастающего страха пошел налево.

Я не видел отца пятнадцать месяцев. Представлял себе, что он сидит на перилах, в сумерках, смотрит на роликобежцев, торговцев наркотиками и гитаристов, как Рип Ван Винкль, спустившийся с холмов, всклокоченный и, чего доброго, попахивающий пеленками.

Но он сидел за столиком и выглядел прекрасно, особенно в сравнении с партнером, толстым шахматным жуком, чье лицо имело зеленоватый цвет кровельной плитки. Он был пострижен и аккуратно причесан вокруг прогалинки над высоким лбом. На нем была чистая белая рубашка с вишневым галстуком, а поверх — пальто, которого я прежде не видел: по колено, цвета устрицы, замшевое с воротником черного меха — пальто на какого-нибудь царя Дикого Запада.

Я не сразу подошел к отцу. Остановился шагах в четырех и стал смотреть, как он играет. С такого расстояния нельзя было догадаться, что с ним неладно, хотя позиция была проигрышная: его король на нижней горизонтали зажат двумя слонами и конем. Отец поднял руки и сказал что-то жуку. Они долго и громко смеялись, словно старые друзья, и меня это обрадовало. Он всегда обожал незнакомых, относился к ним без опаски — один из его талантов. Мастер случайных встреч, он попытался бы заговорить на языке какаду, если бы тот приземлился рядом. Он пожал руку противнику, и они стали заново расставлять фигуры.

Пока не началась игра, я подошел к нему.

— Папа, — сказал я и сразу пожалел об этом.

Удовольствие сошло с его лица, и взгляд затуманился подозрительностью. Он слегка съежился, видимо, признав во мне не сына, а какую-то забытую личность, явившуюся из прошлого, чтобы приставать к нему.

— Папа, я Берт.

Он поднес палец к уху.

— Не слышу.

— Я Берт. Твой сын.

Эта новость вызвала у него знакомый тик — дрожащую антизевоту, которая нападала на него в моменты растерянности. Движение челюсти за сжатыми губами рождало иллюзию, что у него отсутствуют зубы.

— Да, да, рад тебя видеть, — сказал он.

Он протянул руку и скользнул пальцами по моему животу, словно желая убедиться, что я не привидение. Потом нервно оглянулся на жука, как будто важнее всего сейчас было не выдать постороннему тайну своего умственного угасания.

— Берт, Уэйд, — грубовато произнес он, показав на толстого, который скреб ворс на затылке грязным ногтем.

— Дуэйн, — сказал тот.

Я пожал ему руку — несмотря на холод, выделявшую лихорадочный жар. Он улыбнулся. Передний зуб был сколот наискось — маленькая серая гильотина.

— Уэйд за шахматной доской — убийца, — сказал отец. — Убийственный тактик. Но подожди, Берт, я вернусь из этой сечи со щитом.

— Вы настоящая акула, Роджер, — сказал Дуэйн. — Я только маленькая рыбка, откусываю по чуть-чуть, когда удается.