Двенадцать раз про любовь - [62]

А эту книгу я заканчиваю тобой. Чтобы поставить точку. Чтобы наконец-то вновь научиться ходить. Чтобы научиться возвращаться и начинать сначала.

Когда ты умирал, – двадцать лет уже прошло! – когда я переехала к тебе, в твою больничную палату, откуда ушла, лишь когда ты покинул этот мир, мой парень изменял мне – в те долгие ночи, пока я лежала на соседней кровати, прислушиваясь к твоему дыханию, он бегал к моей подружке. Во всяком случае, мне так это видится. А может, и она бегала к нему, в нашу общую квартиру, но представить такое – выше моих сил, поэтому я никогда этого не делала и сейчас не буду. И все-таки вижу это. В ту же секунду. Проклятье, стоит только что-то записать, как тут же картинка перед глазами! Петр и Катрин, Катрин и Петр. Картинка вцепляется в меня, а я и не сопротивляюсь и держусь за нее. Надо же, двадцать лет прошло – а как больно! «Мужчину нельзя оставлять одного», – говорила бабушка. Я только качала головой. Он не был один! Я же не ушла от него, я была в больнице, и Петр часто туда приходил, только на ночь оставаться не разрешалось!

– Значит, ночью он был один! – настаивала бабушка.

– Нет, бабуля, нет, я не могу этого понять и не могу простить.

– Тогда отпусти его, если сможешь.

В ее словах слышалось сомнение. Как она была права. Мы вскоре расстались с Петром, но я до сих пор его не отпустила; наверное, все дело в том, что он видел, как ты умирал, он слышал твой последний вздох, твой последний крик, твой последний хрип. Ты ведь умер не ночью, когда Петр был у Катрин или она у него, нет, ты умер ясным, солнечным, весенним утром, в субботу, двадцать лет назад. Я не могу отпустить Петра, потому что не хочу отпускать тебя. Потому что не хочу, чтобы ты уходил.

«Эй, вы, сволочи, вы подойдете или нет? Я умираю!» Не думаю, что ты имел в виду нас. Но мы с Петром были здесь, мы слышали твои крики. Мирно почил в кругу семьи? Как бы не так. Твоя смерть была чудовищной. Ты еще не созрел, ты был не согласен, ты был не готов! Ты боролся, ты рычал, ты кричал и плакал. А я держала тебя и кричала я люблю тебя, на диалекте, хотя в нашем диалекте нет этих слов, есть только ты мне нравишься, а я люблю тебя – нет, и с тех пор я отказалась от него, от этого убогого, скудного диалекта. С тех пор я говорю на литературном немецком, у этого языка нет родины, но он повсюду как дома, он не тревожит тебя и не ласкает, зато у него ясные границы и ясные возможности, он невнимателен к деталям, равнодушен к нюансам, но в целом вполне годится и на многое способен.

Мы не разговаривали о том, чего бы тебе хотелось после того, как все закончится. Мне было страшно. А вот старший брат не боялся говорить об этом. И ты якобы сказал ему, что всякая капля воды однажды совершает путешествие вокруг земли, поэтому твой прах следует развеять над озером, над нашим озером (которое вообще-то – река), чтобы оттуда началось твое путешествие. Вокруг света.

У меня с собой две карточки: фотография сыновей в ванной и открытка со святым Христофором, покровителем путешественников; ее мне подарил Петр, двадцать один год назад, в наш первый совместный канун Нового года, в Мистайле, когда мы наконец добрались до места, – я тогда шла в одних носках (одолженные сапоги безбожно жали, идти в них было невозможно), поэтому ноги у меня страшно замерзли, так что и без сапог идти не получалось. Снег валил валом, и мы заблудились. В конце концов мы все-таки добрались до церкви в Мистайле, и нам так хотелось присесть на переднюю скамью, снять обувь, посмотреть на огромного семиметрового Христофора и подождать, пока согреются ступни и можно будет отправиться в обратный путь. Но в этот последний вечер года церковь была закрыта.

Когда мне подарили эту открытку, ты еще жил. Ты уже прошел химиотерапию и надеялся на лучшее. «Просто так не умирают», – говорил ты. Это был твой последний Новый год. Я таскаю с собой эту открытку с начала года, который уже близится к своему концу, с того самого январского вечера, когда забила в поисковик имя Петра и узнала, что его тоже больше нет в живых. Что он разбился насмерть. Упал в пустоту, в снегопад. Получается, что вот уже почти год я ношу с собой Христофора. И довезла его сюда. А ведь обычно все наоборот, обычно это Христофор тебя несет.

Легенда гласит, что он был великаном. Наводил страх на всех, кто его видел. В православии его часто изображают с головой собаки. Мне это по душе, хотя здесь имела место переводческая ошибка: вместо canaaneus (ханаанский) прочитали caninus (собачий). А вот в чем царит единодушие, так это в том, что Христофор служил Господу как паромщик без парома. Он и судно, он и пристань, он переносит путешественников на своих богатырских плечах по глубоким бурлящим водам на другой берег. С ним надежно. Обычно его рисуют с длинным посохом и ребенком Христом на плечах, но редко в воде – ведь тогда в лучшем случае видны плечи и голова (возможно, еще поднятая рука, которой он придерживает ребенка), то есть он получается как бы без туловища. Вид его ужасен, но при этом, как рассказывал мне Петр, он защищает от смерти, и поэтому Христофора всегда хотели изобразить во всем его великолепии, во весь рост, чтобы он в полную силу исполнял свое предназначение – прогонять смерть, вытеснять ее в потусторонний мир, следить за тем, чтобы она никого не схватила. Во всяком случае, никого, кто находится под защитой Христофора. Путешествие с ним никогда не ведет к смерти. Путешествовать с ним – значит остаться в живых.