Двенадцать - [26]

Гилдер взял единственный в комнате стул и сел напротив отца. Голова старика, безволосая, как у младенца, упала набок, к плечу, как-то неестественно. Гилдер взял с прикроватного столика тряпку и стер слюну с его подбородка. На подносе у кресла-каталки стояла открытая коробочка с ванильным пудингом. Рядом с ней лежала тонюсенькая металлическая ложка.

– Так как ты себя чувствуешь, папа? Они с тобой хорошо обращаются?

Молчание. Но Гилдер будто услышал у себя в голове голос отца, заполняющий паузы.

Шутишь, что ли? Бога ради, погляди на меня. Я даже посрать нормально не могу. Все со мной говорят, как с младенцем. Сынок, как думаешь, каково мне?

– Я так вижу, ты десерт не съел. Хочешь пудинга? Что скажешь?

Долбаный пудинг! Больше всего меня здесь достало. Пудинг на завтрак, пудинг в ланч, пудинг на ужин. Сопли хреновы.

Гилдер зачерпнул ложку пудинга и сунул отцу меж зубов. Рефлексы еще остались, старик облизнул губы и проглотил.

Погляди на меня. Думаешь, мне здорово? Слюни пускать на себя, сидя в собственном дерьме?

– Не знаю, слышал ли ты последние новости, – сказал Гилдер, засовывая отцу в рот вторую ложку пудинга. – Думаю, тебе бы стоило об этом знать.

Ну? Что еще? Говори и оставь меня в покое.

А что сказать, задумался Гилдер. Я умираю? Все умирают, просто еще не все об этом знают? И зачем нужна такая информация?

И тут он замер. Что станет с его отцом, когда больше никого не будет? Когда сбегут все – врачи, медсестры, санитары? Учитывая все то, что случилось за последнюю пару недель, Гилдер был слишком занят, чтобы задуматься о таком. Город пустеет, и скоро, через считанные недели или даже дни, все побегут отсюда со всех ног. Гилдер помнил, что случилось в Новом Орлеане после ураганов, сначала «Катрины», а потом «Ванессы», о том, как больные старики валялись в собственном дерьме, медленно умирая от голода и обезвоживания.

Сынок, ты меня слушаешь? Не сиди тут с этим тупым лицом. Что такого важного стряслось, что ты пришел?

Гилдер тряхнул головой.

– Ничего, папа. Ничего особенного.

Он выскреб ложкой остатки пудинга, скормил отцу и вытер ему губы тряпкой.

– Отдохни немного, хорошо? – сказал он. – Приеду к тебе через пару дней.

Твоя мать была шлюхой, ты знаешь. Шлюхой шлюхой шлюхой…

Гилдер вышел из палаты. Остановился в пустом коридоре, чтобы перевести дыхание. Это его собственный голос в голове, понятное дело. Но все равно иногда в нем ощущалось нечто большее, будто сознание отца, отделившееся от его тела, существовало у него в голове.

Он вернулся на пост дежурной. Медсестра, молоденькая латиноамериканка, чиркала карандашом в кроссворде.

– Моему отцу надо подгузник поменять.

Она даже взгляда не подняла.

– Им всем надо подгузники поменять.

Гилдер не стронулся с места, и ее глаза мельком посмотрели на него. Очень темные, с густой подводкой.

– Скажу кому-нибудь.

– Будьте добры.

У входной двери он остановился. Медсестра уже погрузилась обратно в кроссворд.

– Так скажите кому-нибудь. Черт побери!

– Я сказала, что прослежу.

Гилдер почувствовал, как его наполняет гнев. Ему хотелось воткнуть этот клятый карандаш ей в глотку.

– Возьмите чертову трубку, если сами не собираетесь этого делать.

С тяжким вздохом медсестра взяла трубку и набрала номер.

– Это Мона, из приемной. Гилдеру в 126-й поменять надо. Да, его сын здесь. О’кей, я ему скажу.

Она повесила трубку.

– Довольны?

Вопрос был настолько абсурден, что он даже не знал, с чего начать.

Гилдеру не было суждено умирать так, как его отцу. Совсем наоборот. БАС, боковой амиотрофический склероз, больше известный под названием болезни Лу-Герига. В первую очередь отказывают основные моторные функции, мышцы сводит судорогой, и начинается их деградация, а затем идет потеря речи и глотательного рефлекса. Неожиданные приступы смеха или плача были загадкой для врачей, никто в точности не знал, почему это происходит. В любом случае он будет умирать под аппаратом искусственного дыхания, с совершенно неподвижным телом, не в состоянии ни пошевелиться, ни говорить. Хуже всего то, что способности мыслить и рассуждать никак не пострадают. В отличие от отца, у которого первым стал отказывать мозг, Гилдеру придется прожить все этапы этой деградации в полном сознании. Живой мертвец в компании какой-нибудь мрачной медсестры.

Он отчетливо понимал, что, услышав диагноз, испытал глубочайший и длительный шок. Это было единственное объяснение перед самим собой за ту глупость, которую он затеял с Шоной. Хотя наверняка это и имя-то не настоящее. Уже два года Гилдер встречался с ней, каждый второй вторник месяца, всегда в квартире, предоставленной ее работодателями. Темнокожая и худощавая, с раскосыми азиатскими глазами, молодая, в дочери ему годится. Однако она привлекла его не этим. Он бы предпочел женщину постарше. Сначала он нашел ее через телефон службы, но после определенного испытательного срока ему разрешили звонить ей напрямую. В первый раз он разнервничался, будто мальчишка-студент. Он уже достаточно долго не общался с женщинами и даже боялся, что не сможет достойно проявить себя. Глупый страх, как оказалось. Девушке быстро удалось добиться того, чтобы он расслабился, взяв инициативу в свои руки. Ритуал был одинаков, каждый раз. Гилдер звонил в дверь, раздавалось пищание замка, он подымался наверх, где она уже ждала его у открытой двери, натянув радостную улыбку на лицо и черное вечернее платье на тело. Под платьем было настоящее сокровище эротики, из кружев и шелка. Несколько приятных фраз, какие могли бы сказать друг другу любовники во время ежедневного свидания, конверт с наличными, украдкой ложащийся на полку, и сразу к делу. Гилдер всегда раздевался первым, потом смотрел, как раздевается она, позволяя вечернему платью упасть на пол, будто занавесу, а затем царственно ступая вперед. Она занималась с ним любовью с энтузиазмом, который не выглядел ни искусственным, ни профессиональным, и в эти короткие минуты Гилдер обретал безмятежность ума, сравниться с которой не могло ничто в его жизни. В момент его оргазма Шона произносила его имя, снова и снова, будто теряя голос от убедительно изображаемого женского удовлетворения. Гилдер, казалось, купался в этих звуках и ощущениях, катался, будто серфер, оседлавший волну на пустынном побережье.