Две жизни Пинхаса Рутенберга - [28]

Рутенберг не мог знать, что зафрахтованный пароход с оружием до берегов Санкт-Петербурга так и не дошёл. Не ведал он и о том, что чиновник по особым поручениям Иван Фёдорович Манасевич-Мануйлов, собирая информацию, связанную с деятельностью Акаши и Циллиакуса, телеграфировал, из Парижа в Петербург о груженном оружием пароходе. «Джон Графтон» был нанят Циллиакусом на имя норвежского купца. Он принял на борт закупленные эсерами винтовки, револьверы, патроны, материал для «адских машин» — взрывчатый желатин, детонаторы, бикфордовы шнуры и прочее и с командою, набранной главным образом из шведов и латышей, вышел в море. А в конце августа пароход сел на мель в Ботническом заливе у острова Кемь. Корабельной команде не оставалось ничего другого, как выгрузить часть оружия на острове, а судно взорвать. Оружие впоследствии было найдено пограничной стражей. Рутенбергу об этой истории стало известно только после освобождения из тюрьмы.

Рутенберга ещё несколько раз вызывали на допрос, но следствию не удалось продвинуться ни на йоту. Однажды следователь для устрашения рассказал ему, что десятки узников, людей волевых и сильных, сходили с ума, когда их подвергали строгой изоляции, а народоволка Мария Ветрова совершила самосожжение в камере. Но он не падал духом и требовал от следователя завершения расследования и вынесения обвинения. Ему в камеру приносили книги и газеты. Они помогали ему выживать психически. Из газет он узнавал, что происходит в стране. В начале октября в Москве началась забастовка, превратившаяся к середине месяца в политическую стачку, охватившую всю страну.

17 октября в камеру занесли холщовый мешок с его одеждой.

— Переодевайся, — бросил надзиратель.

— А что происходит? — с недоумением спросил Рутенберг.

— Император объявил амнистию. Всех освобождают.

Когда за ним закрылись ворота Петропавловской крепости, он, наконец, ощутил всем своим истосковавшимся по воле телом, что свободен.

4

Он тосковал по семье и сразу же отправился домой, где его ждали сын и беременная жена. Четыре месяца заключения, допросов и одиночества позади. Ольге за это время ни разу не разрешили свидание с ним. На его стук дверь открыл Женя. Узнав отца, он стал с ребяческим пылом тянуться к нему и обнимать ноги.

— Мама, папа пришёл! — воскликнул он. — Мама, мама!

Ольга Николаевна вышла из комнаты в коридор и, подойдя к мужу, поцеловала его в заросшее бородой лицо. Она уже была на восьмом месяце беременности и с трудом носила большой живот.

— Я тебя ждала с самого утра, как был опубликован манифест.

— Оля, это победа. Недаром я шёл с Гапоном в то воскресенье.

— Пётр, я несколько раз пыталась добиться свидания с тобой, — произнесла она. — Но им было не до меня. Ты так вовремя пришёл. Малыш уже стучится, скоро буду рожать.

— Ты в больницу записалась?

— Да, дорогой. С мамой ходила. Бабье дело не хитрое. Идём, я тебя покормлю.

Она накрыла ему в гостиной, и он впервые после долгих четырёх месяцев с аппетитом поел борща с капустой и гуляш с картошкой и говяжьим мясом.

— Тебе, Петя, письмо их Финляндии, — вспомнила Ольга.

Она протянула ему залежавшийся в комоде конверт. Пинхас сразу узнал почерк Циллиакуса.

Через несколько дней он на поезде отправился в Гельсингфорс. Конни встретил его на пороге своей большой квартиры в богатом районе города. Он привычно шутил и держался рачительным хозяином. Пока они обсуждали манифест, экономка поставила на стол роскошный сервиз, и запах свежеприготовленной еды привёл их в столовую.

— Я не думаю, Конни, что ты вызвал меня сюда только для того, чтобы накормить вкуснейшим обедом.

— Верно, Пётр Моисеевич, не только ради этого, — на ломаном русском произнёс Циллиакус. — У меня есть, что тебе, социалисту-революционеру, рассказать.

— А мне хотелось бы послушать, что случилось с пароходом и нашим предприятием. Мы о нём в Лондоне так хорошо поговорили!

— Начну с того, что после соглашения с тобой, были переговоры и с другими партиями, — сказал Конни. — В один прекрасный момент я понял, что без организации рабочих ничего не получится. Я связался с Гапоном, и мы встретились. Идея вооружённого восстания привела его в восторг.

— Георгий Аполлонович очень честолюбивый человек, — заметил Рутенберг. — Он всегда хотел быть во главе революции.

— Именно. Он явился ко мне с парнем по фамилии Петров. Тот совершенно очумел от любви к своему идолу и сказал мне, что питерцы готовы к восстанию и им не хватает только оружия, — продолжал Циллиакус. — Гапон решил сам отправиться в Россию принимать оружие. Замысел его был таков: десять или двадцать тысяч рабочих захватывают одну из морских пристаней; в это время он подходит на корабле, оружие выгружают на берег и раздают рабочим, и он во главе их идёт на Петербург.

— Он, уважаемый, всегда был склонен к авантюризму, — усмехнулся Рутенберг.

— А я ему объясняю, что оружие не только для него. Он понял и обещал поделиться со всеми.

— Я, между прочим, прибыл в Санкт-Петербург по заданию ЦК эсеров, чтобы принять оружие, — произнёс Пётр. — Если бы меня не посадили, я должен был бы как-то состыковаться с Гапоном.

— Конечно, Пётр Моисеевич. Я бы тебя предупредил, — убедительно заявил Конни. — На это дело я дал ему пятьдесят тысяч франков и свою яхту. На ней он должен был переплыть Балтийское море.