Две жизни комэска Семенова - [10]

«Заматереть еще успеет, на войне это быстро, — рассуждал комэск, поглядывая на эскадронного комиссара. — Лишь бы не скис и не скурвился».

Семенов разворошил ногой догорающие головешки, плеснул на них из стоявшего на крыльце ведра.

— Давай-ка, комиссар, по койкам. Завтра с утра отправлю вестового в Ореховку и прикажу самим к состязаниям готовиться. В обед и проведём, чтобы не тянуть кота.

Попрощавшись с Буцановым, комэск отправился проведать Сидора. Изба была поплоше и поменьше той, что досталась ему самому, Семенов помялся в сенях, оглядел щелястые, вкривь и вкось законопаченные паклей стены, подумал — не переселить ли брата к себе, но засомневался: а что же остальные бойцы, которые здесь расквартировались? Получится кумовство — братцу привилегия… Не дело это!

«Ладно, — проворчал про себя комэск. — Пусть уж, как есть…» Эта часть армейской субординации, когда командиру на постое — лучший ночлег и кусок, трудно ему давалась. Но Лукин в этом вопросе проявил в своё время твёрдость: «Товарищ командир, положено так. Вас же сами бойцы не поймут. Опять же, какой в том прок, чтобы вы невыспатый и недоевший в атаку водили?»

Сидор лежал на печи, укрытый шинелькой. Возле стены пустовал набитый соломой тюфяк: боец, которому было отведено под ночлег это место, курил во дворе.

— Здоров, братец, — комэск подошёл к печи. — Болит?

— А ты как думаешь? — Сидор в ответ скривился. — Ладно, сам виноват, глупо нарвался…

— Как дело-то было?

— Да как, — Сидор отвёл глаза. — Думал, мы их догоним и перерубаем, а у них там засада… Огонь был плотный, я своих отводить стал в перелесок. А беляки в контратаку. Нужно было, не сбавляя ходу, флангом выскочить из-под огня, а там уж перестроиться и решать, что дальше. Как я сейчас понимаю. Нет у меня командирской сметки…

Сидор мрачно умолк, ожидая нагоняя. Когда случалось ему допустить командирскую ошибку, Иван, улучив минуту наедине, отсыпал ему, что называется, по первое число. Но на этот раз было иначе.

— Это, братец, придёт, — сказал комэск негромко и неожиданно участливо. — Придёт. Ты, главное, стараешься, а значит, все получится.

Такой тон комэска смутил Сидора сильней, чем любая взбучка.

— Переживаю, — признался он, выплеснул накопившееся. — Вроде и стараюсь, и в бою не робею… а оно вон как… двоих положил зазря, сам раненый…

Иван кивнул.

— Правильно переживаешь, — он покосился на дверь и заговорил ещё тише. — Кому дано, с того и спросится. Оно и со мной до сих пор бывает: задним числом понимаю, как лучше было действовать. Нормальное дело, Сидор… Что двоих положил неправильной своей командой… ну что, понятны твои думки нелёгкие… только на мне таких с тех пор, как я командую, не двое, не трое, не десять… Ни в лицо не помню, ни по именам… разве что некоторых… А при каких моих недочётах были убиты, помню досконально… Такие, брат, дела, — комэск погладил в задумчивости крышку деревянной кобуры. — Я тебя не успокаиваю и, если допустишь большую ошибку, по-крупному и спрошу. Только так-то поедом себя есть тоже, знаешь, лишнее. Не на пользу. Мы военную науку не в военной бурсе постигаем, не на учебных манёврах… и цена нашей науке — ну да, человеческие жизни. Так что ты, Сидор, переживать переживай, но, главное, воюй.

— Спасибо, — отозвался комвзвода сдавленным голосом: нежности между братьями не были приняты. — Спасибо, Иван.

Пришла очередь комэска смутиться.

— Ну, в общем, пойду, — мотнул он головой. — Спи давай. Поправляйся. На построение утром можешь не выходить.

У двери остановился, бросил через плечо:

— Но лучше, конечно, выйти, если в силах.

* * *

Состязания решено было проводить на пустыре перед сельским овином: площадка там просторная, утрамбованная и улица через нее идет — есть где разогнаться. Накануне все, кто вызвался в них участвовать — а таких на эскадрон набралось всего пятнадцать человек, получили освобождение от нарядов и разрешение провести день подготовки по своему усмотрению.

— Но без бузы и самогона! — уточнил комэск, отдавая распоряжение командирам взводов. — Чтоб всё тихо и культурно!

Семенов, конечно, не усидел в штабе — вместе с комиссаром несколько раз объехал село, наблюдая за порядком. Но всё было согласно приказу: никто не пьянствовал и не дурковал. Только обозный мастер Семен Аронович, в казачьих шароварах, фуражке да в какой-то растянутой кофте, повесил на плечо точильный станок и обходил расположение эскадрона протяжно, по-одесски, крича:

— Точу шашки, сабли, кинжалы! Недорого: за шматок сала, краюшку хлеба, горсть махорки!

Кто-то соглашался на его предложение, но в основном, каждый участник сам доводил клинок до кондиции. Как правило, у всех были простые шашки, выкованные в сельских кузнях из рессор тарантасов. Это белые офицеры возили в обозах по 3–4 клинка — легкий, тяжелый, богато изукрашенный, с гардой, без гарды… Да и в эскадроне было несколько таких любителей: недавно погибший Юхно, Адамов, Пшенкин, не расстававшийся со своей гурдой… Как и все кавказские шашки, она полностью пряталась в ножны, только головка рукояти выглядывала наружу, словно забравшаяся в сапог змея. Пшенкин наловчился поддевать ее мизинцем, вцепляться крепкой ладонью в ребристую рукоятку и выдергивать клинок наружу одновременно с молниеносным ударом, от которого нельзя защититься! Свою гурду он осторожно правил на грубой наждачке и никому не доверял. А многие просто жалели харчи. Так что Семен Аронович сумел разжиться только несколькими картофелинами да цигаркой, зато постарался — наточил доверенные шашки до бритвенной остроты…