Две жизни - [20]

— Очень гладко у тебя получается. Так уж он все рассчитывал заранее? Но даже если все это так, какая же это гениальность? Какой талант? Изворотливость, хитрость, отчаянность. Так можно сказать о любом преступнике. Нет, я верю Пушкину: "Гений и злодейство — две вещи несовместные".

— В политике нет злодейства. История человеческого общества не знает понятия «хорошо» или «плохо». Сказать, какое историческое событие хорошо, а какое плохо, невозможно. Никогда нельзя утверждать, что, мол, в противном случае было бы лучше. История не прогнозируется, это тебе не наука. Я это ответственно говорю, как директор Института истории и археологии Академии наук.

— Не верю. Всякий знает, что такое — хорошо и что такое — плохо. Даже Маяковский знал. Твоя точка зрения очень удобна. Любую мерзость можно оправдать, особенно собственную. Кстати, давно хотел тебя спросить. Зачем ты подписал это отвратительное письмо о Сахарове? Ты прекрасно знаешь, что в нем неправда. Неужели тебе самому не совестно? А за границей? С тобой не перестают здороваться? И не говори, что нельзя было не подписать. Капица не подписал. И не только он.

— Ладно, поговорим об Андрее Дмитриевиче. Я так и думал, что ты вспомнишь это письмо. Во-первых, я не Капица. Капица — ученый, за это и ценится, он к тому же беспартийный, его нельзя из партии исключить. А я не ученый. Я — академик, директор и референт ЦК. Мне надо играть по правилам, а то быстро вышибут.

— Ну и что, пускай вышибут. Академические пять сотен останутся. Из Академии не выгоняют, даже Сахарова не выгнали.

— А мне пять сотен мало. И Вале мало. Да и тебе нужно, чтобы я наверху оставался. Кто тебе книжки привозить будет? А кто Соне в пятьдесят втором помог, когда ее мужа по делу врачей посадили? Кто ее на работу устроил? Кстати, я ей из Швейцарии в Тель-Авив звонил. Просила тебе привет передать. Там все, кто у Сталина или у Гитлера пострадали, повышенную пенсию получают. Яша практикует, он ведь хороший врач, вполне конкурентоспособный. Ты спрашиваешь, здороваются ли со мной за границей. Здороваются. Плевать им на Сахарова. Я же большей частью с политиками общаюсь. Да ведь и физики спокойненько к нам приезжают. За дармовые увеселительные прогулки в Самарканд и банкеты за счет Академии Наук девяносто, как говорят в ЦК, процентов их ученых купить можно. С президентом и вице-президентами милуются, а те все письма о Сахарове, о Солженицыне подписывали. Чего ж ты от меня хочешь?

Он все-таки разозлился. Как выворачивается, сукин сын! Стыдно, потому и злится.

— А ты сам, Борька, думаешь, — намного лучше? Ну хорошо, я с твоей точки зрения подонок, лживые письма подписываю, на партсобраниях сижу, в Верховном Совете руку по команде поднимаю. Так ведь за это я — номенклатура! Я не только сам хорошо живу, я людям помогаю. В институте у меня порядочные люди могут работать. Комиссаров своих и сексотов я в узде держу. Могу держать. Почему? Потому, что я — референт ЦК, академик, звездочку и депутатский значок ношу, письма о Сахарове подписываю. А ты? Чем ты гордишься? Тем, что удержался, даже на войне в партию не вступил? А в профсоюз вступил. Ты член профсоюза и хоть раз в год на собрании сидишь, голосуешь. Чем это честнее и порядочнее? "Приводной ремень партии!" Я против Сахарова письма подписываю, а ты — за него — подписываешь? В августе шестьдесят восьмого ты вышел на Красную площадь протестовать вместе с Горбаневской и Литвиновым? Нет, ты сидишь и помалкиваешь. Ты скажешь: писем не пишу и на площадь не выхожу, потому что бессмысленно. Правильно. А для меня бессмысленно не подписывать лживые письма о Сахарове.

— Опять врешь, Сергей. Сам знаешь, что врешь. Я, конечно, не святой и не герой. Но все же я лучше тебя. Я лгу меньше. И не делай вид, что ты разницы не понимаешь. Все ты понимаешь! Да, ты помогаешь людям. Это ничего не меняет. То, что ты, умный и способный человек, чуточку сглаживаешь в немногих конкретных случаях пороки и преступления этой отвратительной системы, ни в коей мере не компенсирует вреда, который ты приносишь тем, что поддерживаешь ее. Вы все — циничные талантливые слуги ваших (и наших) хозяев, беспросветно бездарных, маразматических функционеров на верхних ступеньках иерархии, продлеваете существование нашего прогнившего уродливого общественного строя. Неужели ты не понимаешь, что через сорок-пятьдесят лет тебя и твоих хозяев забудут, а Сахарову и Солженицыну будут стоять памятники, в их честь будут названы города и площади.

— Это ты правильно говоришь. Памятники стоять будут, города переименуют. Может только не через сорок лет, а попозже, хотя ручаться нельзя. Знаешь, как в анекдоте: город Горький переименовали в город Сладкий. Так ведь в честь кого только площади, улицы, города не называли. В Москве есть Каляевская улица, в Ленинграде — улица Желябова. Да мало ли их? А кем они были? Террористами, ничем не лучше сумасшедших подонков из "Черного Сентября". Ради непродуманных, туманных, мальчишеских иллюзий они готовы были убивать и убивали не только лучшего царя в российской истории, но и совершено незнакомых им случайных людей. Это они остановили первого марта 1881-го года начавшееся за двадцать лет до этого великое движение России от рабского чиновничьего крепостнического государства к нормальному цивилизованному обществу европейского типа. Ты прав, будет когда-нибудь город Сахаров. История глупа. Давай посмотрим с тобой без эмоций, пользуясь корой, а не подкоркой, кто такой Андрей Дмитриевич, что он хочет, что предлагает. Ты хоть читал его статьи, письма?