Две зари - [52]

Эльга снова взглянула на Мистину. Она была бы не прочь поддержать Воюна, но сомневалась, к добру или к худу послужит ее вмешательство.

– Дайте-ка нам время это дело обдумать, – вместо госпожи ответил Мистина.

– Но и так уж дочь моя в неволе измаялась, – взмолился Воюн. – Хоть княгиня – добрая госпожа, а жить в чужом доме не радость, в тальбе – не на воле.

– Уж лучше ей еще пожить у доброй госпожи, чем погубить все дело спешкой. Подите пока в людскую избу, поговорите с дочерью, а мы вам потом объявим, что княгиня решила.

* * *

Дело было важным, и речь шла не только о доброте – хотя Эльга, став христианкой, очень старалась быть милосердной и помогать каждому, кому помочь было в ее силах. «Будем делать добро всем», – учил апостол Павел. Эльга знала, что ей никогда не стать хорошей христианкой – слишком много земных привязанностей и обязанностей возложила на нее судьба, – но стремилась выполнять хотя бы те заветы бога и учителей веры, что были ей по силам.

Воюн удивился бы, если бы кто-то сказал ему, что разбитую губу и содранные костяшки Лют Свенельдич получил в споре о том, как лучше управлять землей Бужанской. Но по существу речь шла именно об этом, и Воюн с его плененной дочерью привез лишь еще один кусочек того же пирога. Не имея привычки отступать с полдороги и понимая, как эта дорога длинна, Мистина и Лют быстро сошлись на том, что поддержать Воюна нужно. На следующий день оба бужанина поехали на Святославов двор на Щекавице в обществе Острогляда и Себенега, свата Мистины, – объявить о себе киевскому князю и попросить его разобрать дело.

Назад вернулись с неуспехом. Святослав потребовал настоящего истца – Плетину, ведь это его сына убили и у него из дома увели невестку. На вопрос же, почему сват не приехал сам с этой жалобой, Воюн ответить не мог. Хотя думал: тот ведь не способен был одновременно ехать в посольском обозе и грабить его, напав из засады. За минувшие дни Воюн, имея довольно времени, чтобы успокоиться и все обдумать, уверился в своих подозрениях.

– У нас есть один видок, – сказала Эльга, когда Мистина пересказал ей разговор у Святослава.

– Сама эта дева?

– Ну да. Она там была, и ведь речь идет об убийстве. Можно поискать ее сородичей – Болва увез из Драговижа с два десятка отроков и девиц. Сейчас зима, обозы не уходили, наверняка вся проданная челядь еще у жидинов сидит.

– Они теперь холопы…

– Да, но речь об убийстве. В таких делах принимают свидетельства и рабов, и женщин, если нет свободных и мужчин.

– Так-то оно так… – Мистина встал и прошелся по избе, вертя в руках маленький греческий кубок синего стекла, – но я усомнился, что полный разбор дела нам принесет пользу. Глаз не поставлю, но я почти уверен: на Острогляда напал отец ее убитого мужа. И старинушка, похоже, об этом знает. Я мог бы на него нажать, но пока не уверен, что мне стоит об этом знать, – Мистина улыбнулся. – В таких скользких делах свои догадки куда безопаснее знания.

– Я попробую сама поговорить со Святшей, – сказала Эльга чуть погодя. – Я ничего об этом нападении не ведаю и не могу догадываться, зато знаю кое-что другое. Я хочу быть госпожой великой державы, способной на великие дела. Ради этого мой стрый Олег дошел до Царьграда. Но из этого ничего не выйдет, если каждый год творить насилия в своих же собственных землях.

– А твой сын хочет прославиться как великий воин и попасть в предания. Милосердие ему только во вред.

– Если он будет каждый год ходить с войском за одной и той же данью, то протопчется на месте всю жизнь. Ведь эти же люди – бужане, лучане, волыняне – либо дадут воев для заморских походов, либо оттянут на себя и те силы, какие у нас уже есть. Две куны с дыма дорогу в предания не проложат. Может быть, мне удастся его в этом убедить.

На другой день Эльга сама отправилась на Щекавицу – навестить свою невестку, молодую княгиню Горяну Олеговну. Минувшим летом та родила своего первенца, названного Олегом в честь Вещего: и отец его, и мать по разным ветвям происходили от создателя Русской державы. После родов молодая княгиня долго болела и сейчас еще не была вполне здорова. За полтора года ей так и не удалось пережить позор своего насильственного брака. Она нигде не показывалась, кроме церкви Ильи на Ручье, мало кто в Киеве помнил, что у них есть молодая княгиня – законная Святославова жена. Эльга, отчасти чувствуя вину, что не сумела помешать насилию над собственной же родней, старалась быть к ней как можно ласковее, тем более что Горяна была ей «своя по вере», а значит, по учению апостола Павла, должна первой получать заботу и любовь.

Горяна жила в старой «Малфридиной избе» – так это строение называли даже те, кто самой Мальфрид, старшей сестры Ингвара, в Киеве не застал. Приходя туда, Эльга охотно нянчила дитятю – сейчас это был единственный ее внук, единственная надежда Олегова рода, что росла у нее на глазах. В нем, как в почке, скрывалось будущее дерево, которое Эльга надеялась вырастить, ради которого принимала все труды и тревоги своей жизни.

– Как здоровье твое? – приветливо расспрашивала Эльгу невестку.

– Сейчас лучше, только слабость, – тихо отвечала та.