Две тайны Аптекаря - [13]

Конечно, он понимал, что она не могла очароваться его волосатыми пальцами и толстым животом, на котором с трудом сходились пиджаки и рубашки. Она была намного моложе, такая юная и такая лучистая, такая смешливая. За этот ее смех он готов был отдать что угодно. Лишь бы смотреть на ее ослепительную улыбку, на то, как трогательно она закрывает лицо ладошками, когда чего-то стесняется или не знает. На то, как она убирает за ушко белокурые волосы. Он знал, что вряд ли ее очаровали бусинки пота у него на лысине, и догадывался, что она гладит его круглый мохнатый живот, мурлыча как довольный котенок, вовсе не потому, что получает от этого удовольствие. Но директору музея так нравилось обманываться, что он позволял ей обман. Он готов был исполнить любой ее каприз и любое желание, а желаний было так много… И ладно бы она желала букетик майских ландышей или коробку бельгийского шоколада, но нет… У нее был хороший вкус и очень большие запросы. Прежде чем в очередной раз что-то пожелать, она картинно закатывала свои ярко-голубые глаза и прикусывала пухлую губку, отчего на лысине у директора мгновенно выступала дополнительная порция бусинок. Она стоила денег. Больших денег. Запросы росли и становились абсурдными. Но она была так хороша, что директор музея готов был достать луну с неба, лишь бы иметь возможность касаться щеки этой нимфы и пусть совсем редко, но проводить с ней ночи. Она уже вытянула из него почти все сбережения, растоптала каблучками мечты о домике в Италии, куда его жена планировала перебраться на пенсии, заставляла его мозг работать на двести процентов, придумывая способы заработать, честные и не совсем… Неизвестно, до чего мог бы дойти директор музея изящных искусств, если бы однажды не нашел тот тайник…

В тот день он забрел в самый дальний угол депозитария, потому что ему очень нужно было спокойно закончить один телефонный разговор, так, чтобы никто не мешал и не подслушивал. Но сделать это никак не получалось. Они говорили уже больше часа, но белокурая нимфа никак не хотела слышать веские и логичные аргументы, а всё время только хныкала, сердилась, упрашивала, кричала, бросала трубку и тут же опять перезванивала. Ей срочно понадобилось на Мальдивы. Непременно сейчас, в самый дорогой сезон. Но Мальдивы были никак не возможны, потому что директор музея буквально только что расплатился за новенький красный автомобиль. Ну и что, нимфа устала, ей было скучно, а от вечного дождика в этом городе у нее портился цвет лица. Она упрямо требовала своего, уже привыкнув получать всё, чего хочется. В какой-то момент она поняла, что директор музея уперся и никак не хочет уступать, и перешла к козырям. Ну что ж, раз всё так грустно, ей, пожалуй, придется рассказать об их отношениях папе. А папе об их отношениях рассказывать было решительно нельзя, потому что волею ироничных судеб папа прелестницы был солидным человеком, занимал министерский пост и являлся непосредственным начальником директора музея изящных искусств. Вот в этот самый момент директор понял, что продолжать дискуссию в кабинете становится просто опасно, вытер взмокшую лысину и спустился в депозитарий спасать свою оказавшуюся под угрозой карьеру.

Он быстро прошел мимо выдвижных стен с картинами, не обращая внимания на нарочито почтительные улыбки сотрудников, отмахнулся от назойливой заведующей отделом малых голландцев, мысленно пожелав ей провалиться к ним в семнадцатый век, и забрался в самый дальний зал депозитария, прихлопнув за собой дверь. Он уговаривал, объяснял, говорил о своих чувствах, о том, как она прекрасна, просил немного потерпеть, из последних сил сдерживался, чтобы не накричать на нее, чувствовал, что у него поднимается давление, и шарил рукой в кармане в поисках таблетки. Но она ничего не слышала, а только требовала, требовала, требовала… Потом взвизгнула что-то совсем оскорбительное и бросила трубку, а директор музея от отчаяния размахнулся и швырнул телефон на старинный паркетный пол депозитария. К его удивлению, телефон не разлетелся на куски, а отскочил от паркета с каким-то странным звуком. Директор удивился, подошел поближе и постучал по паркету ногой. По одной дощечке, потом по соседней. Звук и в самом деле был странным. Директор выдохнул, подобрал живот, с трудом опустился на колени и стал простукивать паркет костяшками пальцев. Он не очень надеялся что-то найти, поскольку после скандала с его ушлым предшественником полиция прочесала в музее каждый уголок, но как знать, как знать… Он стучал по паркету и прислушивался: несколько досок действительно отзывались на его стук пустым гулким звуком. Директор музея крайне озадачился этим фактом и попытался подцепить одну из досок, но она никак не поддавалась. Именно в этот момент дверь приоткрылась, и на пороге возникла всё та же настырная заведующая малыми голландцами. Директор музея моментально сориентировался и быстро пополз в сторону своего упавшего телефона, а его не в меру активная подчиненная бросилась к нему на помощь.

Сотрудники депозитария в тот день получили неожиданные отгулы, а заведующая отделом малых голландцев — ничем не объяснимый отпуск на неделю. Сам директор вернулся в дальний зал депозитария спустя час, в кармане у него лежала маленькая стамеска и мастихин из какого-то благородного сплава, подаренный отделу реставраторов иностранной делегацией. Он снова простучал паркетные доски и нашел те самые, которые отзывались необычным звуком. Острым носиком мастихина директор довольно ловко подцепил доску и поднял ее вместе с соседней. Потом боязливо просунул в отверстие руку и, к своему удивлению, нащупал холщовый мешок, который с трудом осторожно вытащил наружу. По форме мешка уже было понятно, что внутри картина или даже две. Но когда директор музея развязал бечевку и достал их, у него сначала потемнело в глазах, а потом в голове как будто замелькали страницы каталогов и учебников по истории искусства: «безусловно, одна из лучших работ великого мастера…», «жемчужина из великой сокровищницы культуры…», «утраченный шедевр мировой живописи…», «огромная потеря для многовековой культуры человечества», «безвозвратно утеряна»…