Две силы - [15]

Но только сейчас, в это хмурое и трагическое утро Гололобов почувствовал, что уйти было некуда. Ну, куда он теперь годен? Специальности никакой. Другие, вот, поумнее, могут хоть мосты там строить или что ещё. Но он, Гололобов, если отнять от него низовую партийную работу, что больше он знает и что ещё он умеет? Простой партийный аппаратчик! Когда-то можно было хоть в тайгу, на промысел уйти, белку там промышлять или золото промывать. А теперь куда? Вот сидел сиднем все эти годы и высидел шиш с маслом. Даже и выдвинуться не удалось… Сукин сын, Кривоносов, когда-то корешками были, из одного котла кашу хлебали, а теперь вот как нос дерёт. Забюрократился, сволочь! А кто не забюрократился? Гололобов стал перебирать в памяти своих товарищей по партии и, перебрав, горько усмехнулся: одни лопали в господа, это верно. Зато другие попали в подвал, это тоже верно. Он пока что сидит на жёрдочке между господами и между подвалом, впрочем, какая уж тут жёрдочка? Если до сих пор в господа не вышел, когда легко можно было, то куда уж теперь?

Тайга давно сомкнулась за спиной товарища Гололобова. Берёзовая Падь с её тетеревами осталась где-то в стороне. Стал накрапывать дождик. Гололобов посмотрел на небо – его заволакивала чёрная осенняя туча. В сущности, Гололобову было всё равно – мокнуть или не мокнуть, но, почти инстинктивно, думая всё ту же несложную и безвыходную думу, он нашёл вырванную бурей лиственницу, корни которой образовали навес, там можно будет переждать дождь.

Под корнями было мягко и даже тепло. Гололобов положил двустволку и снял ягдташ. Снимая, прощупал рукой бутылку, отхлебнул, и снова стал думать: ”Ну, конечно, если ходить по людям, как по мостовой, можно было куда-то протиснуться, в областные работники, может быть. Эх, прошляпил! И Серафиму прошляпил. Это тоже верно. А как же это с Серафимой?”

Когда-то потянула интеллигентность Серафимы, она это так здорово иностранные слова говорила и опять же ногти красила. Думал, что, вот, она его на культурную ступень, так сказать, подымет. Вот тебе и культурная ступень, раньше, по крайней мере, по матери не ругалась… Постепенно в памяти Гололобова, как на экране в кино, разорванные буквы стали сливаться в очень ясное слово: сволочь Серафима и никогда ничем иным не была. Сволочь и… и больше ничего. Думала по его гололобовской спине куда-то в красные дворянки попасть, не попала, так теперь уже не спустит, это, уж, да! Ох, и сволочи, все – сволочи! Все, как есть! Гололобов вспомнил, как делал карьеру Кривоносов – одного продал, другого выдал, грыз людей, как собака. И, с опозданием в несколько лет, понял товарищ Гололобов, что ничего этого он не мог бы сделать, если бы и хотел. Не мог бы. Рука бы не поднялась, и язык не повернулся бы… А Серафима, что Серафима? В её бабских глазах всяк, кто не вор – тот и дурак. Но, конечно, без воровства и он, Гололобов, не прожил, а всё-таки…

На душе становилось совсем мутно: вот так и прошла жизнь. В монастырь бы, так теперь и монастырей нет. Из партии уйти? И поздно, и некуда. Гололобов хлебнул ещё и постарался устроиться поудобнее. Дождь начинал бить по кустам черёмухи, осинника. Гололобов поджал ноги и, чтобы удобнее сидеть, вынул из заднего кармана свой тяжёлый кольт. Вид пистолета принёс ему какое-то утешение: вот так, вложить ствол в рот – раз! И никаких тебе ни вопросов, ни ответов – прямо на лоно Авраама, Исаака и Карла Маркса… Гололобов хлебнул ещё. Да, крышка, в угол загнали, как волка на облаве. В тайгу бы – да стар для тайги. Гололобов повертел в руке кольт, вложил для пробы ствол в рот, провёл языком по шершавой насечке прицельной рейки… И потом всё сразу перестало быть…

Если у товарища Гололобова была душа, то, покидая его партийное тело и партийную книжку, она, вероятно, никак не могла сообразить, так что же, собственно, случилось. Самоубийство? Неосторожное движение указательным пальцем? Или, просто, с пьяных глаз? Душа посмотрела на распростёртое тело, махнула рукой и поплыла дальше по всем законам небесной механики.

ШЕРЛОК ХОЛМС

С пассажирского поезда 6.22 слез кавказского вида гражданин в приватной одежде, с портфелем в руках и с видом человека, приехавшего в командировку и потому располагающего неограниченным запасом свободного времени. Начальник ст. Лысково оглядел его только мельком, вот такого вида дяди наезжали время от времени скупать рога или копыта, инспектировать кооператив, или организовать сбор дохлых кошек для нужд индустриализации Сибири – много таких шаталось. Гражданин посмотрел на хмурое небо, поднял воротник своего пальто и зашагал в деревню. По тому, как он шагал и осматривался можно было заметить, что в Лыскове он в первый раз. Более внимательный и стрелянный наблюдатель мог бы опознать в гражданине переодетого сыщика, изо всех сил старающегося сохранить инкогнито.

Поколесив по деревне, гражданин обнаружил уже известный нам трактир “Красный Закусон”, тот самый, в котором начал свою литературную карьеру товарищ Стёпка. Гражданин бодрым шагом поднялся по скрипучим ступеням крыльца и вошёл в трактир – место, с которого начинают свои изыскания все начинающие сыщики. В трактире он был встречен пузатым дядей, который, оглядев приезжего с головы до ног, спросил лаконически: