Две силы - [11]

Кривоносов, ругаясь, нащупал путь в комнату и, невидный во тьме, кричал что-то о саботаже и о предательстве. Гололобов, наконец, чиркнул спичку и постарался снова зажечь лампу; мадам Гололобова успела за это время закрыть ставни.

Кривоносов оказался вполне живым. Стёпка, отбежав во тьме шагов на тридцать, сообразил, что за ним могут погнаться с фонарем, догонят – не догонят, а стрелять будут. Лучше стрелять самому. Держа в зубах всё свое вновь благоприобретенное имущество, он зарядил берданку и стал ждать. Как только Кривоносов со своим фонариком появился на крыльце, Стёпка бабахнул в светящееся пятно, но попал не очень точно. Дальнейшее исследование обнаружило дюжины две мелких дробинок, продырявивших кожные покровы товарища Кривоносова, центр заряда угодил в стену.

Итак, Стёпка, с ним портфель и всё остальное пропали бесповоротно. Кривоносов, прикрывая свою наготу электрическим фонариком, опустился на стул. Он чувствовал себя убитым – и морально и огнестрельно: портфель с секретными бумагами был утащен из-под самого носу, а о размерах своего ранения Кривоносов мог только догадываться, сейчас они ему казались почти смертельными. И как потом объяснить ранение в голом виде? И что скажут, и что предпримут в центре?

Примерно такие же мысли бушевали в головах Гололобова и помощника. Проблема, которая встала перед всеми тремя, могла бы быть сформулирована так: кто теперь первым успеет подвести остальных двух?

В самом беспомощном положении был, конечно, Гололобов – мелкий деревенский партработник, на которого, конечно, свалятся все шишки: это именно он стоял во главе того Лысковского заговора, который снабдил научного работника лошадьми, перебил взвод охраны, ограбил кооператив, произвел покушение на жизнь начальника секретного отделения и, наконец, похитил портфель с секретными документами. Было бы наивно доказывать какому бы то ни было центру, что Стёпка спёр портфель вовсе не потому, что там были или там не было секретных документов, а потому, что из портфеля можно было бы выкроить пару великолепных голенищ. А остальные события, в частности побег Жучкина, поддавались объяснению ещё меньше. Наиболее портативное объяснение давала теория заговора, и во главе угла этой теории неизбежно должен был стоять товарищ Гололобов, если и не как соучастник, то как укрыватель или, по крайней мере, как ротозей.

Это было ясно для всех трёх представителей администрации. Несколько туманно это ощущала даже и товарищ, она же мадам Гололобова: товарищ, она же мадам Гололобова страдала рядом мелкобуржуазных заболеваний и любила, чтобы её называли не товарищем, а мадам. Гололобов предполагал, может быть, и не без некоторого основания, что мелкобуржуазные срывы его жены не остались без влияния и на его собственную административную карьеру. Как бы то ни было, предыдущий партийно-супружеский опыт товарища-мадам оставил в её душе горький осадок несбывшихся мечтаний, кислое разочарование в талантах её супруга и едкое недоверие к партийным добродетелям окружающего её мира. Этот мир обещал так много и дал так мало: мадам Гололобова не поднялась ни на одну социальную ступень. Правда, обещания данные партийным миром товарищу и мадам Гололобовой, были плодом мечтаний, а не результатом каких бы то ни было обязательств. Партийный мир не оценил ни талантов товарища Гололобова, ни того великосветского обращения, которое внесла бы в этот мир мадам Гололобова, если бы её об этом попросили, и если бы она об этом имела хоть какое бы то ни было представление. Но её не просили и представления она не имела никакого. Горькая обида на партийный мир перемешивались с подсознательным или, по крайней мере, даже внутренне невысказанным подозрением, что её муж, товарищ Гололобов, есть просто шляпа и дурак: другие вот куда позабирались, а он тыкался, тыкался, да вот так и засел на должности завалящего сельского партработника. Товарищ, она же мадам Гололобова была коренастой, толстой, пронырливой женщиной с вечно поджатыми губами и с голодом ненасыщенного снобизма в глазах. Дурацкая история с бродягой как-то сразу сдула с окружающего её мира и ту тонкую пелену человеческого приличия, которая всё-таки обволакивала обычную жизнь, партийную повседневность. Бродяга исчез, портфель исчез, какие-то там документы исчезли, товарищ Кривоносов сидит на стуле голый и окровавленный, Гололобов нелепо тыкается куда не надо, а помощник, мадам Гололобова готова была даже поклясться в этом, помощник даже и хихикнул в темноте. Было ясно: все трое попали в какую-то яму. И все трое будут из нее карабкаться, топча друг друга почём зря. Как ни низка была социальная ступенька, на которой пребывала мадам Гололобова, даже и эта нищая ступенька начинала трещать. Тягостную растерянность прервал помощник:

– Вам, товарищ Кривоносов, надо обратно в Неёлово, в госпиталь.

Кривоносов только выругался в ответ.

– Я пойду дрезину приготовить. Вам бы пока одеться.

Кривоносов согласился: здесь пока делать нечего. Но во что одеться?

– Серафима, – сказал Гололобов жене, – принеси товарищу Кривоносову что из моего белья…