Две русских народности - [2]

Приложим эти общие черты к нашему вопросу о различии наших русских народностей.

Начало этого отличия теряется в глубокой древности, как и вообще распадение славянского племени на отдельные народы. С тех пор как о славянах явились известия у греческих писателей, они уже были разделены и стали известны то под большими отделами, то в разнообразии малых ветвей, из которых многие не знаешь куда приютить. Так, по Прокопию, славянское племя представляется разделенным на две большия ветви: антов и славов; по Иорнанду – на три: славов, антов и венедов. Без сомнения, каждая из больших ветвей дробилась на меньшие. Известия Прокопия и Маврикия о том, что славяне вели между собою беспрестанные войны и жили рассеянными группами, указывает на существование дробления народных отделов, ибо где вражда между группами народа, там неизбежно через то самое образуются этнографические особенности и отличия. У Константина Порфирородного исчисляются уже разные мелкие ветви славян. У нашего первоначального летописца отдел собственно русских славян изображается раздробленным на несколько ветвей, каждая с отличиями от другой, со своими обычаями и нравами. Без сомнения, между одними из них более взаимного сродства, чем между другими, и таким образом несколько этнографических ветвей начали, в более обобщенном образе своих признаков, представлять одну народность, так же как и все вместе русско-славянские народности – одну общую, русскую, в отношении других славянских племен на юге. Но есть ли в древности следы существования южнорусской народности, было ли внешнее соединение славянских народов юго-западного пространства нынешней России в таком виде, чтоб они представляли одну этнографическую группу? Прямо об этом в летописи не говорится; в этом отношении счастливее белорусская народность, которая, под древним именем кривичей, обозначается ясно на том пространстве, которое она занимала впоследствии и занимает в настоящее время со своим разделом на две половины: западную и восточную. На юге в древности, упоминаются только народы, и нет для них общего, сознательно одинакового для всех названия. Но чего не договаривает летописец в своем этнографическом очерке, то дополняется самой историей и аналогией древнего этнографического разветвления с существующим в настоящее время. Самое наглядное доказательство глубокой древности южнорусской народности как одного из типов славянского мира, слагающего в себе подразделительные признаки частностей, – это поразительное сходство южного наречия с новгородским, которого нельзя не заметить и теперь, по совершении многих переворотов, способствовавших к тому, чтобы стереть и изменить его. Нельзя этого объяснить ни случайностью, ни присутствием многих рассеянных черт южнорусского наречия в великорусских областных наречиях; если один признак встречается в том или в другом месте и не может служить сам по себе доказательством древнего сродства одних предпочтительно пред другими, то собрание множества признаков, составляющих характер южного наречия, в новгородском, несомненно, указывает, что между древними ильменскими славянами и южноруссами было гораздо большее сродство, чем между южноруссами и другими славянскими племенами русского материка. В древности это сродство было нагляднее и ощутительнее. Оно прорывается и в новгородских летописях и в древних письменных памятниках. Это сродство не могло возникнуть иначе, как только в глубокой древности, ибо эти отдаленные, перехваченные другими народностями края не имели такого живого народного сообщения между собою, при котором бы могли перейти с одного на другое сходные этнографические признаки. Только в незапамятных, доисторических временах скрывается его начало и источник. Оно указывает, что часть южнорусского племени, оторванная силою неизвестных нам теперь обстоятельств, удалилась на север и там водворилась со своим наречием и с зачатками своей общественной жизни, выработанными еще на прежней родине. Это сходство южного наречия с северным, по моему разумению, представляет самое несомненное доказательство древности и наречия и народности Южной Руси. Разумеется, было бы неосновательно воображать, что образ, в каком южнорусская народность с ее признаками была в древности, тот самый, в каком мы ее встречаем в последующие времена. Исторические обстоятельства не давали народу стоять на одном месте и сохранять неизменно одно положение, одну постать. Если мы, относясь к древности, говорим о южнорусской народности, то разумеем ее в том виде, который был первообразом настоящего, заключал в себе главные черты, составляющие неизменные признаки, сущность народного типа, общего для всех времен, способного упорно выстоять и отстоять себя против всех напоров враждебно-разрушительных причин, а не те изменения, которые этот тип то усваивал в течение времени и перерабатывал под влиянием главных своих начал, то принимал случайно и терял как временно наплывшее и несвойственное его природе.

Обращаясь к русской истории, можно проследить, как недосказанное летописцем в его этнографическом очерке о Южной Руси само собой высказало себя в цепи обстоятельств, образовавших историческую судьбу южнорусского народа. Если первоначальный этнограф, исчисляя своих полян, древлян, улучей, волынян, хорватов, не дал им всем одного названия, отдельного от других славян русского материка, то им его дала вскоре история. Это название – «Русь», название первоначально порусско-варяжской горсти, поселившейся среди одной из ветвей южнорусского народа и поглощенной ею вскоре. Уже в XI веке название это распространилось на Волынь и на нынешнюю Галицию, тогда как не переходило еще ни на северо-восток, ни к кривичам, ни к новгородцам. Уже ослепленный Василько, исповедуясь в своих намерениях присланному к нему Василию, говорит о плане мстить ляхам за землю русскую и разрушить не Киев, но ту страну, которая впоследствии усвоила себе название Червонной Руси. В XII веке, в земле Ростовско-Суздальской, под Русью разумели вообще юго-запад нынешней России в собирательном смысле. Это название, отличное от других славянских частей, сделалось этнографическим названием южно-русского народа; мелкие подразделения, которые исчислил летописец в своем введении, исчезли или отошли на третий план, в тень; они были, как видно, не очень значительны, когда образовалось между ними соединение и выплыли наружу одни общие, единые для них признаки. Название Руси за нынешним южнорусским народом перешло и к иностранцам, и все стали называть Русью не всю федерацию славянских племен материка нынешней России, сложившуюся с прибытия варягов-руси под верховным первенством Киева и не исчезнувшую в духовном сознании даже и при самых враждебных обстоятельствах, поколебавших ее внешнюю связь, а собственно юго-запад России, населенный тем отделом славянского племени, за которым теперь усваивается название южнорусского или малороссийского. Это название так перешло с последующих времен. Когда толчок, данный вторичным вплывом литовского племени в судьбу славянских народов всей западной части русского материка, соединил их в одно политическое тело и сообщил им новое соединительное прозвище – «Литва», это прозвище стало достоянием белорусского края и белорусской народности, а южнорусская осталась с своим древним привычным названием Руси.