– Во всяком случае, не заплачем, если и увязнете или поглупеете, выражаясь вашими словами.
– Но не мудрено, что вместо того нам придется крест на вас поставить.
– Может быть.
– Крест – эмблема христианская, а Христос, как известно, любил нищих.
– Нищих духом, вы хотите сказать? Да и терпеть не мог фарисеев.
– Значит, вы думаете, что мы, добросовестно и трезво устраивающие свою жизнь, – фарисеи? – изменившимся голосом спросил Летятин.
– Бывает и так.
– Очень благодарен за комплимент.
– Не стоит: для него не требуется особенных усилий ума.
– О, в этом-то я уверен! В противном случае я бы, вероятно, и не имел удовольствия дождаться от вас комплимента.
– Вы называете меня дураком? – внезапно охрипшим голосом спросил Сергей Петрович.
– Я не утратил еще привычки выражаться порядочно.
– Полноте, что это такое! – вскрикнула Марья Павловна. – Как вам не стыдно, господа?
– Почин был не мой, – сухо сказал Летятин.
– Оставь, оставь, пожалуйста… Сергей Петрович, оставьте. Невозможно так… И вовсе, вовсе не в этом дело. – Она схватила руку Сергея Петровича и крепко стиснула ее в своей.
– Я готов извиниться, – с неохотой вымолвил Сергей Петрович.
Летятин церемонно поклонился.
– Невозможно, ужасно так жить, вот в чем дело! – с усилием сказала Марья Павловна странно зазвеневшим голосом. – Я не знаю, как там по теории, и я не знаю вообще что делать, но жить так ужасно тяжело… Ты говоришь: счастье, трезвые отношения, прогресс. Вы говорите: полным хозяином жить и участвовать в земстве и во всем хорошем для деревни – и все это для того же прогресса и счастья. Я не знаю этого, но я думаю, нужно думать не о себе… Дурно ли это будет, хорошо ли, нужно ли это для прогресса или вовсе и не нужно, – надо помогать людям. Вот что я думаю. Я прямо тебе должна сказать… – Она прижала платок к губам. – Я не буду, не могу жить в городе… И как же жить, когда там ложь, ложь… и когда правда только тут, только в этой помощи несчастным людям?
– Но где ты видела несчастных людей? И потом, ты забываешь, что на нас лежит обязанность воспитать Колю.
– И вот об этом я думала. К чему мы его готовим? Без почвы, без родины растет мальчик, и что у него впереди – бог один ведает.
– То есть как без родины? Надеюсь, он знает, что его родина – Россия.
– Ах, не об этом я… Что Россия – империя, лежит между такими-то градусами, граничит с тем-то, – о, он, наверное, знает это! Но солнца он мало видит, нет кустика, к которому он мог бы привязаться. Ведь какое это счастье, когда человек родится и растет среди природы, которая родная ему, среди людей простых, трудящихся людей, и с детства их знает, привык к ним. Свои липы, свои березы, сверстники в деревне, – какое это счастье для человека!
– Я думаю, для Коли большое счастье, что он под руководством твоего брата может здраво относиться к этим березам и дубам, получить правильное научное понятие о природе.
– Ах, какая это суровость к ребенку! Может ли у него быть живая связь с природой, с местом, с людьми, с одною только черствою вашею научностью?
– Конечно, никакой не может быть связи! – запальчиво воскликнул Сергей Петрович. – Засушить листики в гербарии, еще не значит полюбить природу; узнать, что человек в лаптях и в зипуне называется мужиком, еще не значит иметь с ним живую связь: листья и мужики есть в любой стране, – чем родные мужики и родные листья ему ближе тех? Научность космополитична.
– Нас учили, что понятие о варварах и об исключительной национальности – понятие людей отсталых, – насмешливо возразил Летятин. – Вы, значит, полагаете, что Россия суть антик, а весь остальной мир – варвары? Честь имею поздравить вас! – И, не желая выслушивать ответа Сергея Петровича, Летятин обратился к жене: – Есть, Маня, какое-то недоразумение между нами. Ты странно ставишь вопрос. Ты говоришь, не хочешь жить в городе и мотивируешь это какими-то принципами. Я ничего не мог бы возразить, если бы ты указывала на требования своего здоровья, хотя зима во всяком случае одинакова в Петербурге и в деревне. Но… принципы! Мы до сих пор были согласны в них. И мы добросовестно проводили их в своей жизни… Твои новые принципы я не могу разделять, – нет у меня на это ни средств, ни желания. Должна же ты дать мне свободу этом.
– Конечно, конечно, – горько сказала Марья Павловна, – у меня есть желание, но нет средств, – конечно, должна… Но где же равноправность, Дмитрий, о которой ты всегда говорил?
– В одинаковой свободе, Маня, в одинаковой независимости мнений!
– На что мне такая свобода? Мнения и в тюрьме независимы.
– Вот в том-то и горе, что в тебе говорит не стремление к свободе, а влияние другого лица… Ты вольна поступать как хочешь; но хочешь ли поступать так, твое ли это хотение?
– Что ты желаешь этим сказать? – вся вспыхнув, вскрикнула Марья Павловна.
– Если Дмитрий Арсеньевич намекает на мои мнения… – начал было хриплым голосом Сергей Петрович.
– Я имен не называю, – отрезал Летятин, – но я прошу тебя, Маня, обдумать это. Имею честь кланяться, – проговорил он, обращаясь к Сергею Петровичу и, не подавая ему руки, быстро ушел в свою комнату.
– Постой, постой! – слабо вскрикнула Марья Павловна, бросаясь за ним. – Я должна тебе сказать… должна!..
