Дважды Татьяна - [17]

Таня определенно входила в роль.

Вскоре появился и немец. Поединок продолжался, но теперь немец атаковал с другого фланга.

— Не могу прописать, — сказал он решительно. — Паспорт не в порядке. Ступайте, ступайте, счастье ваше, что я добрый, а не то за хождение без пропуска…

Таня пожала плечами.

— Что ж, сестра, значит, не получается. Придется нам с вами подождать возвращения соседа из полиции, теперь недолго осталось. Придется его побеспокоить, он поручится за нас.

Немец внимательно оглядел Тамару, встретил обезоруживающе спокойный и твердый взгляд Тани и сказал, поколебавшись:

— Конечно, нужно соблюдать правила, но ничего страшного…

Тамара торопливо достала из старенькой сумочки шуршащую пачку немецких марок — эти деньги передал Тане Андрей, — добавила к ним несколько советских тридцатирублевок и коробку самых лучших сигарет «Виктория». Немец от удовольствия раздул ноздри, будто уже вдыхал аромат первосортного табака. Деньги он поспешно сгреб в стол, удовлетворенно хмыкнул.

Прописка Тани Климантович в Минске была оформлена.

Ликующие возвращались Таня и Тамара к дому, который давно уже стал для них общим, в общую свою семью.

Таня торопливо шагала по залитой солнцем улице, но Тамаре отчего-то казалось, будто она не идет, а бежит вприпрыжку, ершистая, задиристая, с короткой своей стрижкой и обветренными губами, похожая на мальчишку. Совсем иная она с детьми, то буйно веселая, то женственно мягкая, исполненная материнской нежности, какая лучшим из женщин в избытке отпущена с самой их юности, независимо от того, свои ли, чужие ли дети оказываются с ними рядом.

Но за всем этим угадывала Тамара в Тане глубокую, молчаливую, целеустремленную силу, что еще не проявилась в полной мере, но непременно проявит себя, и было страшно за Таню, и хотелось помочь ей всем, чем только возможно.

Когда входили в калитку, Таня прижалась плечом к Тамаре и крепко, благодарно пожала ее руку.

МИНСК, УЛИЦА ГОРЬКОГО

Анна Кузьминична была соседкой и приятельницей Тамары Синицы. Длительное соседство роднит людей, не зря сложили поговорку, что добрый сосед — ближе родственника. Вот и здесь получалось, что в трудную минуту бежала Тамара за подмогой к Анне. Конечно, была мать, мудрая, рассудительная, но Тамара-то знала, чего порой стоила Терезе Францевне эта спокойная рассудительность: во всем разберется, посоветует, как надо, как не надо, а ночь напролет ворочается с боку на бок, тайком прикладывает к груди мокрое полотенце, чтобы унять боль в сердце.

С Анной все было проще. Когда она влетала в дом, шумливая, легкая на подъем толстушка, всем вокруг становилось веселее, начинало казаться, что готовится и вот-вот произойдет что-то таинственное и забавное, что-то хорошее.

Впрочем, слово «толстушка» больше не подходило к Анне. В войну она осунулась, заметно истаяла. Лишь голос оставался прежним, и, если она с порога звучно окликала Тамару или ребятишек, возвращалось полузабытое ощущение, будто сейчас случится что-нибудь неожиданно радостное.

Анна и была той самой женщиной, с которой Тамара отправилась когда-то в Слуцкий район менять вещи на продукты. Сами того не ожидая, они стали помощницами партизан, и с той поры судьбы их сплелись неразрывно: каждой казалось, что она отвечает не только за себя, но и за подругу. Что же касается солдат, то и про каждого из них Анна думала теперь как про человека, в чьей судьбе ей непременно предстоит принять участие.

Она могла вести нескончаемые разговоры о том, что у кого-то из них осталась крыша прохудившейся или старики родители потеряли, должно быть, последнюю телушку. Придя к Тамаре, она могла так подробно, с таким неподдельным сочувствием перебирать все подробности жизни чьей-то совсем незнакомой далекой семьи, что Тамара, озабоченная домашними делами и здоровьем ребятишек, прерывала ее с неподдельным удивлением: «Анна, тебе-то что до этого?»

Зато благодарную слушательницу нашла Анна в Тане. У Тамары не было от Анны секретов, и Таня замечала, что соседка знает и про нее больше, чем ей бы хотелось, однако с этим приходилось мириться, пусть Таня и угадывала интуитивно, что прямодушная Анна, с ее непримиримым стремлением утвердить справедливость немедленно, тотчас, бывает порой недостаточно осторожна. И слишком уж она искренне убеждена, что всякий произносящий торжественные слова произносит их от души…

Анна с охотой, запросто называя каждого солдата по имени, рассказала Тане о солдатах батальона.

— Ну и как они? — спросила однажды Таня.

— Совестно им, что дали на себя фашистскую форму напялить, торопливо заговорила Анна. — Мы помалкиваем, а они все жалуются — похоже, перед нами, бабами, оправдаться пытаются, что присяге изменили. Как порассказали, сколько в плену у фашистов вытерпели, как мучили их, голодом да холодом изводили, мы аж всплакнули от жалости. Столько унижений нашим людям довелось вытерпеть…

— На-шим? — язвительно, с расстановкой переспросила Таня. — Это здоровым-то парням да холода пугаться? Видела я их на улице… Непохоже, что кого-то из них совесть мучит. Шкурники.

— Ой нет, не скажи, — возразила Анна. — Разные они. Один солдат, Костей его зовут, говорил, что кровью позор свой смоет. Ночи напролет не спит, одной надеждой живет: к нашим пробраться.