Двадцатая рапсодия Листа - [43]

Никифоров тяжело задумался. С одной стороны, ему не хотелось давать возможность Владимиру самостоятельно заниматься делами, связанными с полицейским расследованием. С другой – в словах нашего студента была своя, пускай и авантюрная логика. Егор Тимофеевич встал, снова несколько раз прошелся взад-вперед по комнате. Остановился перед нами, махнул рукой.

– Ладно, – сказал он. – Снявши голову, по волосам не плачут. Коли я вам дозволяю ехать в уезд, так и быть – езжайте сами. Но дайте мне слово – ничего не утаивать. – Он засмеялся. – А только теперь я и не понимаю: нужно ли вам было мое дозволение? Ведь ежели вас кто заметит в уезде да начальству моему нажалуется – я немедля от всего открещусь.

– А мне, Егор Тимофеевич, важно было, чтобы вы знали о моей поездке, – спокойно ответил Владимир.

С тем мы и ушли от урядника. На улице я сказал:

– Часа на сборы вам хватит? Мой Ефим быстро лошадей запряжет. Сани у меня ковровые, хорошие, лошади крепкие, с ветерком прокатимся.

– Да нет, – ответил Владимир, не останавливаясь. – Есть у нас оказия получше. Давайте поспешим, Николай Афанасьевич. Мне вообще собираться не надо, а вы, если распоряжения какие по дому требуется оставить, сделайте их, пожалуйста, побыстрее. Время дорого.

– Простите, но как же…

– Мы поедем с Яковом Паклиным, – сказал Владимир. – Он как раз сейчас в Лаишев собрался. Потому я и сказал Егору Тимофеевичу, что нам в уезд нынче попасть надобно.

Глава седьмая,

в которой мы узнаем историю болезни погибшего, а Владимир ругает себя за неопытность

Смутное было у меня настроение, пока мы шли к дому Паклиных. Прежде всего оттого, что никак не был я готов немедля отправляться в дальнюю поездку. И не в домашних делах лишь причина. Дела что? Не сделаешь их сегодня – сделаешь завтра. Хоть и говорится, что, мол, не откладывай на завтра, – а я вот за долгие годы уяснил себе иное правило: не так уж много бывает у человека дел, которые заслуживают непременного и в срок их выполнения. Нет, резент был в другом. Больше всего на свете не люблю я внезапности и скоропалительности. Любое предприятие должно учиняться обстоятельно, с необходимой подготовкой, обдуманно. Что ж так-то – с бухты-барахты, с места в карьер, как на пожар – по-о-ехали, спаси и помилуй! Да впопыхах никогда и не придумаешь, что взять с собою. Какуюнибудь мелочь, нужную в дороге, обязательно забудешь, а потом почешешься – да поздно будет, оттого проклянешь и мелочь эту, без которой никак, и торопкость свою, да и саму дорогу. Однако ничего не попишешь – по всему получалось, что я сам напросился сопровождать Владимира, к тому же взял на себя ответственность за его поведение.

И еще никак не мог я понять – чем же таким берет меня студент наш? Уж не впервые чувствовал я себя при нем, словно зеленый новобранец при «дядьке» старослужащем. Что ни скажет – не задумываясь, выполняю. Да еще и радуюсь, когда удается мне это. Чудные у нас отношения сложились, что уж тут говорить. Конечно, немалую роль в том сыграли страшные события, разразившиеся в нашем мирном Кокушкине, но было, было что-то в дистанции между нашими душевными устройствами, делавшее меня, старика, подначальным, а его, мальчишку, – начальником. Командиром.

Что до настроения, так было оно смутным еще и потому, что понял я: молодой Ульянов заранее сговорился с Яковом Паклиным о поездке. Заподозрил я это сразу, лишь только Владимир упомянул, что, дескать, мельник собирается в уезд. А понял сразу по приходе нашем к Паклину. Ничегошеньки Владимир не объяснил мельнику, поздоровался только – и тут же сел в кибитку. Мне ничего не оставалось, как последовать его примеру. Надо заметить, что я успел-таки наведаться домой, попрощался с Аленушкой, отдал прислуге необходимые распоряжения. Взял с собой денег двадцать рублей – хоть особой прозорливостью не отличаюсь, но чувствовал я, что расходы в этом путешествии могут быть у нас немалые. Разумеется, и по нужде сходил, прошу простить за эдакую подробность, – дорога дальняя, тут, как я уже замечал, каждая мелочь важна, а физиологические потребности – это уж и подавно не мелочь. Владимиру я тоже присоветовал сходить в усадьбу, объяснить нашу диспозицию Анне Ильиничне да одеться потеплее; душа у меня болела, как я видел его в шинели и шутовском синем башлыке, а ведь впереди у нас – часы и часы на тракте. Хорошо, внял моим советам молодой Ульянов: были на нем теперь хорошая соболья шапка и дорожная енотовая шуба – я и не знал даже, что у нашего студента такая экипировка имеется.

Яков Паклин в ответ на наше приветствие лишь что-то буркнул сквозь зубы. Был он уже готов к отъезду: ходил вокруг кибитки в длинном тулупе – не в том овчинном, крытом темным сукном, в котором ходил по деревне, а в еще более теплом, мерлушечьем – и неизменной своей лисьей шапке, из-под которой выбивались рыжие кудри. Странное дело – только после недавнего разговора с Владимиром обратил я внимание на то, что мельник и впрямь единственный рыжий в Кокушкине. Если, конечно, не считать легкую рыжеватость самого Ульянова…

Кормщик наш был хмур и против обыкновения немногословен. Дождался, пока мы уселись в кибитку, утеплил нас медвежьей полостью. Сел на облучок, присвистнул как-то по-особому зловеще и хлестнул кнутом. Всем своим видом он выражал молчаливое недовольство тем, что пришлось взять попутчиков. При том, что в зимнюю дорогу пускаться в одиночку не так уж приятно. Все-таки, почитай, шестьдесят верст до Лаишева. Светать сейчас начинает в семь, темнота падает около семи вечера, а на день как таковой – от восхода до захода солнца – приходится менее десяти часов. Шесть часов самое малое – вот сколько нужно времени, чтобы доехать до уезда, и то если лошади спорые да сытые, да если в пути ничего не приключится. Тут любой только радовался бы, что кроме него да пары бессловесных лошадок еще какая-то живая душа имеется, есть с кем словом перемолвиться, а в крайности есть от кого помощь получить. Однако же Паклин явно предпочел бы ехать в Лаишев один – или, во всяком случае, уж точно не с нами.